К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

– Это только потому для вас одного, – смеялись обер-толки, – что уж очень близко.

– Я должен быть в одной комнате с даймио и губерна­торами, и там пусть меня угощают, как им будет угодно.

– Как все у вас понятия различествуют с нашими! – воскликнули обер-толки. – В том-то и состоит большая вежливость и честь, ибо вы должны быть трактованы не от даймио и губернаторов, а от императора российского, особу которого здесь представляете.

– Но вам придется поклониться даймио в ноги, – не­решительно заявил обер-толк Скизейма.

Посол расхохотался.

– Я и самому богу кланяюсь не телом, а только душой. Оставьте это.

– Но это так легко! – сказали обер-толки, ложась на пол. – Посмотрите сами... Да вы хоть на колени встаньте и руками коснитесь пола!

Резанов продолжал смеяться.

– Все это пустяки! – бросил он с укоризной. – Я по­клонюсь, как надобно, а даймио пусть учтет, что я прибыл сюда вовсе не для того, чтобы учиться поклонам, а основать дело к пользе двух империй.

Вечером пришел ответ от даймио, который не согласился только с разборкой стены в комнате для угощений.

– А будет ли завтра говорено о торговле? – спросил Резанов обер-толков.

– Нет, об этом речь будет послезавтра.

На следующий день утром к дому посла поданы были две разукрашенные яхты. Вслед за ними в восемь часов утра прибыли два обер-баниоса с шестью переводчиками и большим числом баниосов среднего достоинства.

Посол в сопровождении своей свиты, сержанта со штан­дартом, обер-баниосов, обер-толков и других чиновников вступил на первую яхту, а затем перешел на вторую.

Тихо, как расслабленный, начал произносить слова при­ветствия губернатор Хида-Бунго-но-Хами-Сама, окончив его такими словами:

– Очень сожалеем, что наши японские обычаи навели на высокую персону посла в пребывание здесь великую скуку.

– Вы справедливо отметили, – заявил в своем ответе посол. – Эту великую скуку мне пришлось перенести пер­вый раз в жизни, но зато я счастлив, что могу, наконец, лицезреть лично тех, кому я так много обязан.

– Нам известны причины, вызвавшие прибытие россий­ского посольства в нашу страну, но сюда по поручению им­ператора прибыл из Иеддо даймио, дабы лично увидеть пос­ла и выслушать его объяснения.

– С превеликим удовольствием, – ответил посол и из­ложил причины, вызвавшие его приезд.

Когда он кончил, весьма тихо и невнятно, едва шевеля губами, изрек нечто сам даймио. Из его речи Резанов не понял ни одного слова. Обер-толки, как это ясно было за­метно, весьма смущенные, перевели:

– Император Японского государства удивляется благо­дарности, российским государем изъявленной, за торговлю, на которую позволения никогда дано не было. Притом мож­но ли вообще писать его кабуковскому величеству в то вре­мя, как Лаксману внушено и подтверждено было, чтобы никто никаких сношений с Японией не имел? И вот это са­мое первое условие нарушено, и нарушено только вследствие того, что император Японии слишком милостиво отнесся к Лаксману.

Резанов вспыхнул от негодования. Он испытывал та­кое ощущение, словно его ударили хлыстом по лицу. Но, стиснув зубы, он изобразил на нем нечто вроде улыбки и сказал:

– Мне удивительным кажется, что здесь усматривается оскорбление в том, в чем можно видеть только великую честь. Получение письма от великого государя российского европейские государи за счастие для себя почитают, и не­понятно, как может повеление кабуковского величества Лаксману переноситься на великую особу всероссийского го­сударя, который является таким же императором, как и Кубо-Сама, и, кто из них могущественнее, не здесь и не нам решать.

Брошенный полным голосом и с жаром вызов произвел большой переполох среди обер-толков, и тотчас же после перевода губернатор мягко и заискивающе сказал:

– Я думаю, господин посол, что вы очень устали от на­шего японского утомительного сидения. Заседание считается закрытым до завтра.

Посол встал, поклонился и вышел в твердой уверенности, что японцы ищут ссоры.

Хмуро и неприветливо было на душе Резанова. Дурные предчувствия безвозвратного провала мешали уснуть. Дом дрожал от резких порывов ветра, холодное его дыхание проникало даже под одеяло. По крыше звонко барабанил дождь. Наутро небо прояснилось, но улицы тонули в непро­лазной грязи. От приехавших за ним баниосов Резанов по­требовал подать норимоны для всех сопровождающих.

Губернатор Хида-Бунго-но-Хами-Сама принял от под­ползшего к нему ящерицей чиновника большой свиток бума­ги, развернул и, прочитав, передал лежавшим ниц около посла обер-толкам. Смущенно, то разворачивая, то сверты­вая свиток, обер-толки заявили, что письмо настолько глу­бокомысленно, что они вдруг перевести не могут, и пригла­сили посла в другую комнату для перевода.

«Первое. В древние времена, – гласило письмо, – всем народам ходить в Японию, также японцам выезжать из оте­чества невозбранно было, но два уже столетия, как сохра­няется непременным правилом, чтоб никто в Японию, кроме древних приятелей их, вновь не приходил, и японцы из оте­чества своего отнюдь не выезжали; а как российский госу­дарь прислал посла с подарками, то японские законы тре­буют, чтоб тотчас ответствовать тем же. А как посла отпра­вить в Россию не можно, ибо никому из японцев выезжать не позволяется, то ни грамоты, ни подарки не принимаются, о чем все созванные Японской империи чины утвердительно определили.

Второе. Империя японская издревле торгует только с ко­рейцами, ликейцами, китайцами и голландцами, а теперь только с двумя последними, то и нет нужды в новой тор­говле.

Третье. Так как запрещено ходить в Японию другим на­циям, то следовало бы поступить по законам, но, уважая доброе намерение российского государя, отпустить судно обратно и дать на дорогу провизию, с тем чтоб никогда рос­сияне в Японию больше не ходили, и поскольку другой бы нации судну быть шесть месяцев в Японии не позволили, то принять это за милость японского императора».

Дрожа от нанесенного оскорбления и негодования, Реза­нов заявил обер-толкам:

– России японский торг не нужен, но российский импера­тор хотел оказать свою милость японцам, которые во многом нуждаются. Им же хуже, если они отказываются. Кабуковское величество напрасно думает, что российский император ждет ответных подарков, его же подарки следовало бы при­нять, поскольку они присланы государем, предлагающим дружбу.

– Удел дружбы только тогда хорош, когда он завязан по доброй воле, – возражали обер-толки.

Посла опять пригласили в комнату вельмож, где даймио прочитал бумагу и передал ее обер-толкам, которые объяснили, что их император «жалует на дорогу посольства пшена и соли».

– Государь мой жалует подарками ваших вельмож, – сказал посол обер-толкам.

– Не могут принять, – ответили они, – запрещено.

– Я желал бы заплатить за провизию.

– Нет, вы должны принять ее даром.

Пришлось согласиться.

Как по мановению волшебного жезла, на следующий же день настроение изменилось: губернатор высказал от имени всех трех вельмож сожаление о том, что дело не увенча­лось успехом, и просил не отказываться от безделицы, по­жалованной лицам посольства и офицерам в виде двадцати пяти ящиков японской шелковой ваты. Обер-толкам разре­шено было принять от посла в подарок по одному предмету.

Обер-толки обещали вести с послом переписку через Батавию.

– Само собой разумеется, – говорили они, – называть вещи своими именами мы не сможем, но вы нас поймете, если мы напишем, например, что «погода у нас та же и вет­ры дуют по-прежнему», или что «дурная погода перемени­лась в тихую и благоприятную».

Они вместе с тем заверили, что так же думают и даймио и губернаторы.

– Вы не можете себе представить, – говорили обер-тол­ки, – насколько мы возмущены вынесенным