после разберем. Приедем в Японию, все постараемся выяснить.
До средины сентября шли спокойно. Как-то неожиданно, на один момент, показались берега неизвестной Японии и тотчас скрылись в накатившем тумане. Моросил дождь, низко проносились напоенные до отказа влагой тяжелые тучи, гонимые сильным ветром, которому, казалось, не будет конца. Барометр вдруг стал падать на глазах. Волны вздымались горами, и без того бледный, еле видный свет солнца еще более померк, и ветер завыл, как дикий голодный зверь... Сдирая гребни волн и распыливая их, он обдавал корабль холодным душем снизу доверху. Водяная пыль, смешанная с песком, принесенным ураганом с суши, и мелкими осколками прибрежных раковин, до крови секла лица измученных людей, работавших на ветру. От новых шкотов и брасов, марсельных и нижних парусов остались одни болтающиеся обрывки, и команда с опасностью для жизни, самоотверженно старалась кое-как закрепить хоть марсели. Они были спасены, но тотчас же новым порывом в клочья изорваны были штормовые стаксели. Корабль, оставшийся без управления, беспомощно болтался из стороны в сторону... С тревогой смотрел Крузенштерн на ванты, натянутые с одной стороны, как тугие струны. «А если не выдержат, лопнут? – подумал он. – Тогда мачты вылетят из гнезд, взламывая корабль изнутри, от самого днища...»
Шемелин молча молился в своей каюте, прислушиваясь к ужасающим ударам огромных волн в борта корабля.
«Конец! Вот и конец всему...» – мелькало в уме бледного как полотно Резанова.
Крузенштерн не сводил глаз с барометра: он больше упасть не мог, ибо столбик ртути давно исчез за последней, низшей отметкой – 27 дюймов.
«Ниже двадцати семи дюймов! Я никогда ничего подобного не наблюдал, – молча изумлялся он. – Вот они, тайфуны японских морей!»
Так продолжалось целых пять часов. Корабль тяжело выбирался из пучин на гребни волн и опять стремглав обрушивался в водяную бездну, зарываясь в нее то носом, то кормой...
Внезапная перемена направления ветра легко повернула «Надежду» на девяносто градусов, а набежавшая сзади волна, играя, перемахнула через корабль, унося с собою оторванную галерею капитанской каюты. В следующую минуту раздался оглушивший многих удар вала о корму, посыпались стекла вместе с вырванными из гнезд рамами – в каюты хлынула вода. Она каскадами вливалась через все люки на нижнюю палубу. Прихлопнув ставни и удерживая их аншпугами, офицеры, стоя по пояс в воде, старались задержать дальнейшее вторжение взбесившегося моря внутрь корабля.
Три матроса, вцепившиеся изо всей силы в рулевое колесо, вмиг были сорваны с мест и с силой брошены на палубу. Оторвавшийся вместе с тяжелыми винтами сундук, наполненный ружьями, пистолетами и саблями, пронесся мимо них, ломая все на пути...
Не растерявшийся Крузенштерн, однако, умело воспользовался мгновением перемены ветра. Выполняя его команду, матросы успели поставить штормовую бизань. Теперь можно было как-нибудь держаться по ветру, рискуя, правда, налететь на невидимую землю и на рифах похоронить навсегда и корабль и экипаж...
Только глубокой ночью буря стала затихать, а утро одарило измученных людей такой яркой и чистой улыбкой, что если бы не многочисленные поломки на корабле, то все пережитое можно было бы приписать кошмару.
Однако коровы и овцы с окровавленными мордами, невообразимый беспорядок на палубе, вода в каютах на целых три фута и болтающиеся на легком ветерке обрывки парусов и веревок наглядно показывали, что корабль был на волосок от гибели.
Проходили вдоль зеленых берегов неизвестных островов. Попадались лодки и даже какие-то большие, странные парусные суда, но люди на них были глухи и немы. Они не могли не видеть трехмачтового, вооруженного пушками иностранного корабля, но не только не стремились подойти к нему, а, наоборот, быстро уходили, никак не отвечая даже на призывы в рупор на японском языке.
– Похоже на то, что им запрещено иметь сношения с иностранцами, – высказал свое предположение Головачев, вглядываясь в большую, удирающую от корабля лодку.
– Может быть, просто боятся, не обидели бы? – заметил Ратманов. – Во всяком случае, это неприятно.
Наконец-то при дружной настойчивости всех четырех японцев, бывших на корабле, удалось уговорить одну из приблизившихся рыбачьих лодок вступить в переговоры, объяснив рыбакам, что судно военное российское и что оно имеет разрешение от самого императора Кубо-Сама войти в Нагасакский порт.
Опасливо оглядываясь по сторонам, рыбаки поднялись на корабль, наскоро выпили предложенной водки и сказали, что Нагасаки близко и к вечеру можно до него дойти. Они перечислили все находящиеся там голландские и китайские купеческие суда и, самое главное, сообщили, что за «Надеждой» и ее курсом следят с берегов уже четвертый день. Не пробыв на корабле и четверти часа, гости поспешили отойти.
А через час японская лодка с десятью гребцами и двумя офицерами смело приблизилась к «Надежде». С лодки попросили бросить чалку. «Надежда» даже накренилась на один бок, ибо все кинулись поглазеть на японцев.
За поясом у одного из приезжих торчали два меча. Заметив стоявших у фалрепа офицеров, японец, низко поклонившись, спросил: «Какое судно? Откуда? Куда идет?»
Доставленные на «Надежде» японцы, одетые в парадное русское платье, быстро сбежали в причалившую лодку, стали на колени, протянули вперед по полу руки и, положив на них свои головы, в таком положении отвечали. Офицеры молча, с недоумением покосились на лежавших и, показав направление на Нагасаки, отшвартовались от корабля.
В двух с половиной милях от Нагасаки два гребных судна, уже с четырьмя офицерами, просили здесь остановиться до получения разрешения губернатора на дальнейшее продвижение. С корабля ответили согласием, и они с благодарностью удалились... А между тем, пока велись переговоры, «Надежда» была окружена по крайней мере тридцатью лодками.
– Ну вот, ваше превосходительство, – шутя заявит Крузенштерн Резанову, – дождались японского плена.
А еще часа через два начались японские церемонии, растянувшиеся на целых полгода...
Вдали показались направлявшиеся к кораблю со стороны залива восемь японских судов. Одно из них, побольше, было расцвечено снизу до верхушек мачт разноцветными флагами и какими-то значками, скрытыми в подвешенных лакированных футлярах. Пышность приближающейся эскадры заставила кавалеров посольства и офицеров надеть парадное платье и выстроить моряков. Отдельно выстроился в ружье конвой посла с Федоровым во главе. Вошедшие на корабль четыре офицера, в числе которых находились два переводчика голландского языка, низко наклонившись, спросили, позволено ли будет господину губернатору видеться с российским посланником.
– Почту для себя особенным удовольствием, – ответил Резанов по-французски.
Тотчас на палубе появился важно шествующий по кораблю японец с мертвой, неподвижной маской на тщательно выбритом, в морщинах и складках коричневом лице.
– Что за люди? – спросил он по-японски, увидев у своих ног японцев на коленях. Наклоняясь, они бились о пол головами. Узнав, кто они, он, не удостоив их ни словом, ни взглядом, тронулся дальше. Короткая команда Федорова и резкая, нервная дробь барабана заставили губернатора поднять вопросительно брови и приостановиться. Когда ему разъяснили, что это знак особого почтения, он попросил оказать такой же и другому чиновнику, который приехал с ним в сопровождении особой свиты из тридцати человек.
Приглашенные в каюту посла, оба чиновника уселись на софе, поджав под себя ноги, и тотчас же принялись сосать свои трубки, вынутые из услужливо поставленного перед ними лакированного ящика. Вместе с ящиком подана была маленькая жаровня с пылающими углями. На полу у их ног расположились переводчики, вынувшие из другого лакированного ящика бумагу, кисти и тушь.
«Губернатор» оказался на самом деле не губернатором, а его помощником, приехал же с ним случайный ревизор из Иеддо.
После обычных вопросов они заинтересовались посольской грамотой.
– К сожалению, я не вправе показывать ее никому, кроме его величества, – ответил Резанов, но все же подошел к ящику и открыл его. Чиновники, именуемые обер-баниосами, вскочили, подошли поближе и долго созерцали золотую парчу – футляр с широкой серебряной сеткой и толстыми, с кистями на концах
