К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

Восхищенный Геня Невельской не сводил глаз с увлекаю­щегося наставника: в волнении стеснялось дыхание, горячей стремительной волной вливались неведомые силы, смущенная душа жаждала богатырских действий, подвигов, в которых нуждается родина.

– Посмотри, голубчик, сюда! – и с этими словами Иван Петрович Шульгин однажды закрыл ладонями чуть ли не половину Тихого океана. – Курилы, Приморье, Амур – вот то, к чему должно, не мешкая, приложить руки. Здесь наше будущее, сюда надо стремиться всем существом, укрепляться, расширяться, пока издалека не налетело сюда международное воронье... Оно еще не выхватило желанной добычи из рук, но уже каркает, уже всячески кружит – приспособляет­ся. Народ наш чувствует и понимает это сыздавна и недаром пытался укрепиться дальше на востоке, идя по стопам Ерма­ка. Казацкая вольница в конце XVII века проникла из Якут­ска на Амур и основала Албазин – сильную крепость, дер­жавшую в подчинении всю Даурию.

– И что же, отдали ее? – живо спросил Невельской. – Почему не помогли?

– Не сумели или не захотели, трудно сказать... Опаса­лись угроз маньчжур, а, должно быть, можно было и не бо­яться: плохо знали, что делается у них.

– А теперь не боимся? Конечно, не боимся, – поспешил успокоить себя Невельской.

– Русских, голубчик, мало...

– Войск? – недоумевал Невельской.

– Руководителей, – коротко бросил Шульгин и, оставив Невельского в недоумении, оборвал разговор.

Недомолвки Шульгина останавливали внимание юноши, он подолгу задумывался. Вопросы накапливались.

Восприимчивый юноша после таких разговоров уходил взволнованный, в приподнятом настроении и с неутолимой жаждой учиться, учиться и учиться...

Преподаватель истории русской литературы Плаксин с исключительной убедительностью доказывал, что наша мо­лодая литература, к которой с таким обидным пренебреже­нием относились оторванные от России, воспитанные ино­странцами образованные круги русских верхов, крепнет с каждым годом и не только догоняет чванных учителей, но умеет сказать и свое новое, самобытное слово, к тому же облеченное в оригинальную и более совершенную, чем ино­странные образцы, форму.

Плаксин, увлекаясь уроками, подчас не замечал ничего вокруг. Как-то он читал слушателям морских офицерских курсов об элементах сатиры в баснях Крылова, сравнивал с баснями иностранными. Предметом сравнения на этот раз служила басня «Воспитание льва» известного французского баснописца Флориана.

Плаксин не заметил, как в класс в сопровождении дирек­тора вошел император, дав офицерам знак молчать. Вошел и остановился у открытой двери. Подавшись далеко вперед грудью и не сводя оловянных глаз с Плаксина, он зловеще хмурился и все внимательнее и внимательнее вслушивался.

Воспитание царевича-львенка, по Флориану, собакой в ду­хе христианской кротости и любви к подданным явно при­шлось императору не по вкусу, не понравилась и сыновняя привязанность царевича- львенка к воспитательнице-собаке, открывшей ему глаза на злоупотребления поставленных ца­рем нечестных начальников...

Однако суровые морщины на лбу императора разглади­лись и по хмурому лицу скользнула, не задерживаясь, едва заметная улыбка, когда лев из крыловской басни вознаме­рился отдать царевича- львенка на воспитание царю птиц – орлу. Когда же лев задал уже прошедшему науку ученому львенку вопрос: «Как ты свой народ счастливым сделать чаешь? – император весь превратился во внимание.

«У птиц недаром говорят, что я хватаю с неба звезды, – сказал с убеждением львенок. – Когда ж намерен ты правленье мне вручить, то я тотчас начну зверей учить вить гнезды...»

Видимо, не ожидавший такого оборота, император, давясь беззвучным смехом, выхватил носовой платок и, боясь уро­нить свое достоинство в глазах класса офицеров, не прощаясь и заплетаясь шпорами, поспешно вышел. За ним семенил Крузенштерн.

– Что это такое? Ты учился чему-нибудь подобному? – спросил царь в коридоре.

– Эта новость, ваше величество, именуется «история рос­сийской словесности». Заведена у меня и у сухопутных...

Наибольшее, однако, влияние на складывавшийся духов­ный облик Геннадия Ивановича Невельского оказало тесное его общение с молодым астрономом Зеленым. С этих пор Невельской перестал смотреть на астрономию как на какую-то прикладную расчетную науку, необходимую только для ориентировки на море и на суше. Уроки Зеленого будили мысль о беспредельности мироздания. Они учили о многове­ковой борьбе астрономии с астрологией, с этой таинственной наукой жрецов, с суеверными учениями ее, о тесной личной связи каждого человека с планетами и звездами, о замысло­ватых туманных предсказаниях гороскопов и их действитель­ной ценности...

Склонный к анализу пытливый ум Невельского за этот год окреп, установился: юноша решительно перестал прини­мать все сообщаемое «на веру», без тщательной самостоя­тельной проверки. Он возмужал и созрел, как говорится, «вы­рос», но, увы, только душевно, и царского повеления не вы­полнил – не утратил мальчишеского вида и не прибавил ни вершка в росте.

Через год выдающийся по успехам гардемарин Невель­ской стал обыкновенным мичманом 27-го флотского экипажа, вынужденным за неимением высоких покровителей самостоятельно пробивать себе дорогу в жизнь.

Но лишний год, проведенный в корпусе, расширил и углу­бил научную подготовку. Еще через год мы видим Невельско­го в числе слушателей морских офицерских классов; зиму учится, лето плавает и, меняя руководителей, корабли и моря, приобретает необходимый морской опыт. Еще три года ря­довой морской лямки – и рядовое же производство в лейтенанты...

И вдруг Геннадия Ивановича Невельского командировали на корабль, на котором приучался к морскому делу второй сын царя – десятилетний великий князь Константин Николаевич. Ему предстояло в будущем командовать флотом, а потому с пеленок он носил звание генерал-адмирала. Пока что, однако, по воле своего воспитателя контр-адмирала Литке генерал-адмирал Константин должен проходить мор­ские практические науки под руководством скромного и знаю­щего лейтенанта Невельского.

– Слышали? Генерал-адмирал плачет, когда приходится выходить в море без «няньки Архимеда»! – подсмеиваются школьные товарищи Невельского, вспоминая данное ему в корпусе прозвище «Архимед», и, конечно, дружно завидуют: мальчик генерал-адмирал растет, не сегодня - завтра он – на­стоящий генерал- адмирал и министр. Вот когда Архимед пойдет в гору!

Проходит еще несколько лет. На кораблях «Беллона», «Аврора», «Ингерманланд» великим князем исхожены все за­падноевропейские моря. Ученик – уже капитан 2-го ранга, а учитель по-прежнему – лейтенант флота. Они в прекрасных отношениях, но не дружеских, хотя могли бы быть и в душев­но близких: Геннадий Иванович пользуется полным доверием мальчика, которого увлек мечтой о далеком Амуре, о величии государства и закреплении и усилении его на Дальнем Во­стоке. Но Геннадий Иванович не верит в возможность и прочность великокняжеской дружбы, он предпочитает сохра­нять только уважение к себе и с учеником всегда сдержан и холоден. Такое поведение невыгодно для карьеры... Пусть! Но зато он, Невельской, останется самим собой, что в жиз­ни является основным и главным.

И вот в то время, когда великий князь становится капи­таном первого ранга и командиром фрегата «Паллада», пред­назначенного к дальнему плаванию, когда он ждет только совершеннолетия, чтобы возглавить российский военный флот, капитан-лейтенант Невельской, блуждая по делам из канце­лярии в канцелярию по адмиралтейству, случайно узнает о закладке в Финляндии маленького транспорта, предназна­ченного в дальнее плавание в Петропавловск для снабжения его продовольствием, одеждой, военным и морским снаряже­нием...

«Жребий брошен», – тут же решает Невельской. Он ста­нет командиром этого судна, возьмет на себя поручение в Петропавловск и, пользуясь случаем, увидит собственными глазами, осуществимы ли на самом деле мечты его жизни...

2. ВЫБОР