К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

Столовая морского кадетского корпуса быстро успокаива­лась. Похожее на всплески прибоя шарканье бесчислен­ных ног постепенно замирало в отдаленных коридорах и на лестницах. Смутно отражался в опустевшей глади исцарапан­ного подошвами и потускневшего паркета неуютный и безмолвный бриг «Наварин».

Сегодня большой день, 31 декабря 1831 года: морская школа выпускала в родной флот, на простор морей, шесть­десят готовых к полетам орлят. Выпустила всех, кроме одно­го, но зато лучшего из лучших!..

На самом уголке примкнутой почти вплотную к печке скамьи, против мрачной громады брига, виднеется щуплая мальчишечья фигурка. Голова бессильно опустилась к коле­ням, гардемаринские погоны на торчащих кверху костлявых плечах сморщились и смялись неровными складками. Спит?.. Задумался?.. Плачет?

Не спит и не плачет. Самообладание мальчика сдержи­вает рвущиеся наружу рыдания. Это Геннадий Невельской – лучший из лучших орлят, украшение корпуса. Он мучительно ищет выхода из обидного положения, в которое попал, и не находит.

Виновник этой незаслуженной обиды и горя – сам импе­ратор! Мальчику не верится: тот самый император, который так часто отличал Невельского на своих прогулках с каде­тами, щедро угощал его фруктами и конфетами за самозаб­венное, искусное и упорное карабканье вверх по каскадам петергофских фонтанов и смелое плавание и ныряние в хо­лодных прозрачных бассейнах за брошенной палкой... И вдруг нежданно-негаданно обидел, да как!..

Может, и вправду он такой жестокий, как рассказывали кадеты... Ведь они даже старались не ездить во дворец – притворялись больными, а друзьям сознавались, что просто боятся: прикажет повесить, вот и все... Лейтенанта Бестуже­ва на каторгу в кандалах отослал....

Неожиданно перед глазами встала во всех подробностях прогулка царя с кадетами и брошенная в воду палка, за ко­торой, как дрессированные собачонки, плывут мальчики...

И сердце Невельского наполнилось гневом. За что царь так оскорбил его?

Царь, как это делалось ежегодно, лично просматривал на днях гардемаринский список представленных к производству в мичманы.

– Невельской? – спросил он, остановив острый ноготь на его фамилии, стараясь что-то вспомнить. – Это тот крохот­ный, но ловкий и смышленый мальчишечка? Неужели он уже окончил курс?

– Да, ваше величество, Геннадий Невельской – первый по успехам и записан на мраморную доску, – доложил ди­ректор корпуса вице-адмирал Крузенштерн.

– На доску?.. Ну, на доску, конечно, следует, – согла­сился император. – Да, следует... А вот в мичманы, в коман­диры над людьми – слишком рано. Где же авторитет офице­ра? Нехорошо выходит... Нет, не разрешаю: офицер, да еще на корабле, прежде всего должен пользоваться у матросов неограниченным авторитетом, а что же здесь?

– Ваше величество, ему семнадцать лет, – осмелился сказать в защиту Невельского директор. – Мы таких выпу­скали неоднократно.

– Знаю, – недовольным голосом возразил царь. – Выпу­скали. Так то были настоящие юноши – молодые люди, а этот – совершенное дитя, на вид ему лет двенадцать-три­надцать, не больше... Нет, задержим на годик, худа не бу­дет. – И, немного помедлив, добавил: – Пусть подольше по­будет под вашим влиянием здесь, а не на палубе с разными разнузданными шалопаями...

Взволнованный директор корпуса не находил нужных слов и дрожащими пальцами левой руки не переставая маши­нально вращал в одну и ту же сторону надетый на палец правой руки жалованный брильянтовый перстень. Он с пло­хо скрываемым осуждением, не отводя глаз, следил, как из-под мягкого карандаша размашисто выбегали неумолимые слова: «Задержать производство Невельского на год...»

На следующий день приехавший в корпус к концу обеда Крузенштерн приказал выстроить окончивших и поздравил их с производством в офицеры. Невельской отсутствовал.

Не говоря никому ни слова и не расспрашивая, директор с озабоченным видом прошел по коридорам, заглянул в классы, библиотеку, столовую и, подойдя к кадету, часо­вому на бриге, проделавшему перед ним по уставу «на ка­раул», спросил:

– Невельского не видал?

Вымуштрованный кадет-часовой не ответил, но вырази­тельно перевел глаза с директора в сторону.

Директор неслышно подошел к неподвижной согнувшей­ся фигуре и положил руку на плечо. Невельской вздрогнул, вскочил и вытянулся.

– Зачем здесь сидишь, Невельской? Столовая не для мечтателей... Я хотел, Невельской, тебе по- отечески ска­зать, – и он погладил мальчика по голове, – надо быть твер­дым как сталь – не гнуться и не ломаться... Зачем от това­рищей отвернулся? Не надо, они тебя любят и огорчены не менее, чем ты. Мои Карлуша и Яша просили меня позвать тебя сегодня встретить Новый год с нами. Приходи, потол­куем, как взрослым мужчинам держать себя надо...

– Покорно благодарю, ваше превосходство, я буду дер­жать себя как подобает, – пообещал мальчик.

– Ну, вот и хорошо, – одобрил директор и снова ласково похлопал Невельского по плечу. – Скажу, что придешь... Рады будут...

И маленький Невельской на самом деле на встрече Ново­го года в семье Крузенштерна вел себя так, как будто ничего неприятного не случилось.

После скромного ужина адмирал подарил Невельскому роскошное трехтомное издание своего кругосветного плава­ния с пудовым атласом и собственноручной надписью.

Предложенный Крузенштерном проект занятий Невель­ского в предстоявшем учебном году увлек юношу: он прове­дет год не только с большой для себя пользой, но и к тому же интересно. В самом деле, в гардемаринском классе ему придется быть не столько учеником, сколько учителем своих новых товарищей, особенно отстающих из них. Он будет непосредственно участвовать в большой работе по постройке в адмиралтействе разборной модели фрегата «Президент». Директор предоставил ему право пользоваться его библиоте­кой редких русских и иностранных книг – словом, предстоит интереснейший год.

Особенно же приятной неожиданностью для обиженного Невельского явилось предложение трех преподавателей офи­церских классов, как первоначально называлась морская академия, руководить его занятиями по их предметам. Все трое были выдающимися педагогами.

На первом месте между ними стоял Шульгин, профессор русской истории, до самозабвения увлекавшийся ею. Всегда приветливый, доверчиво открывавший чуткое сердце навстре­чу любви к знанию, бесконечно добрый, он, живя исключи­тельно на свои учительские заработки, ухитрился содержать и успешно «выводил в люди» четырех своих братьев и сестер. Для этого ему приходилось читать курс истории одновремен­но в шести учебных заведениях, в том числе и в университе­те, вставать до света и ложиться далеко за полночь, а подчас шагать пешком из Царского Села в Петербург, чтобы попасть к началу занятий. Но усталость не лишала его ни душевного равновесия, ни обычной приветливости.

Интересуясь исторической географией, он не жалел для развития ее ни времени, ни сил, не останавливаясь даже пе­ред трудностями составления таких оригинальных курсов, как историческая топография. Ко времени его знакомства с Невельским он уже был известен как ученый-историк. Живой и наблюдательный, он легко откликался и на совре­менные политические вопросы.

– Милый дружок, – говаривал он Невельскому, – жизнь бьет ключом сильнее не в центре страны, где она устоялась, а на далеких окраинах... Страны юго-запада России суть страны славных воспоминаний для нашего отечества. Здесь, под Олеговым хранительным щитом, укреплялись русские младенческие силы; здесь была для нас колыбель первого нашего гражданского образования и первого законодатель­ства. На западе, отстаивая свою самобытность и свою госу­дарственность, нам приходится защищаться. А на востоке, где границы не устоялись, мы должны идти вперед, чтобы в конце концов опереться на постоянные границы государств-соседей, доныне неопределенные, ускользающие. Наша рус­ская культура должна поднять культуру кочевническую... Ра­боты, захватывающей работы, голубчик, хватит досыта на всех... Жизнь прекрасна, потому что она – борьба. Без борь­бы нет жизни!.. Огорчения, неудачи закаляют.