К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

– Папа пришел, вы еще с ним не знакомы? – И она бросилась навстречу высокому, востроносому, с лицом, ис­пещренным резкими морщинами, мужику в русском овчин­ном тулупе, бараньей шапке и местных оленьих торбасах.

Острый запах лошадиного пота и кислой овчины напол­нил гостиную.

– Наследил! Наследил! – прыгала Нелли возле мужи­ка, стараясь повиснуть у него на шее. – Достанется от маман на орехи, и поделом. – И, повиснувши, на ухо: – У нас в гостях герой – Невельской.

– Невельской? – громко повторил Волконский. – Где же он? Дайте посмотгеть... А я давно собигаюсь заагканить вас и ваших одичалых могяков – у меня сегьезное дело, ба­тюшка, – и он все время крепко тряс руку Невельского и настойчиво требовал зайти к нему переговорить о разведении огородов в Аяне, на Амуре и Сахалине, обещая снабдить книгами, семенами и своими предположениями, основанны­ми на изучении климата.

Из столовой показались гости и хозяйка: Муравьев и Христиани шли, смеясь и затыкая носы.

– Серж, – укоризненно сказала Мария Николаевна, взглянув на пол, – посмотри, что ты наделал! Ты откуда?

– М-да, наследил, – согласился тот, целуя жене ру­ки. – Я от Поджио, сейчас пойду к себе, пегеоденусь.

– Совершенно ясно, что мосье Поджио устраивает у се­бя на ночлег князя Волконского в конюшне – как самом любимом местечке, – насмешливо сказала, жеманясь и при­творно чихая, Христиани, вынула из кармана хрустальный флакончик с ароматической солью и поднесла к самому носу Муравьева.

– Разрешите, мадам, – бросила она хозяйке, – я от­крою форточку? – и бегом направилась к окну, у которого сидели Невельской с Катей, но ее уже предупредил Молча­нов. Нелли тут же потеряла настроение и, шепнув Молчанову на ходу какую-то коротенькую фразу, вышла. Муравьев со Струве подсели к столику с шахматами. Христиани подошла к роялю, Молчанов и Миша засуетились около нее, откинули крышку, зажгли свечи и тут же, стоя, приготовились слу­шать. Мария Николаевна и Екатерина Ивановна уселись на диване. Сестра Кати оставалась в столовой.

И почти без перерыва, в течение всего остального вечера, лились и переливались звуки грустных и веселых итальян­ских песен Христиани, любимые Марией Николаевной Волконской; потом песни каторжные – байкальские, нерчинские и петровские, которые так хорошо, в угоду матери, разучил и исполнял задушевным тенором Мишель, и оперные арии хорошо поставленного баритона Молчанова.

Невельской заслушался.

– А вы поете, Екатерина Ивановна?

– Я больше люблю играть, но и пою, особенно русские плясовые, наши, орловские. Прилежно собираю местные – камчатские, якутские; стараюсь добраться и до тунгусских. Впрочем, не брезгаю и песнями вообще.

– Я постараюсь вам собрать там, у себя, гиляцкие, орочонские, айновские, может быть, и тунгусские – словом, какие будут и насколько сумею, – предложил Невельской. – А для начала завтра же могу вам предложить одну людо­едскую, с Вашингтоновых островов, записанную на острове Нукагива.

– О, как я вам буду благодарна! – обрадовалась она.

И уже перед тем как расходиться, Катя подкупающе про­сто и, нисколько не смущаясь, спела несколько лихих орлов­ских плясовых.

– Мадемуазель Катиш – несравненная русская народная певица! – вскричала Христиани, подбежала к Кате и крепко поцеловала ее.

Катание на салазках, на коньках, в ближайшие леса на лыжах, на добытых моряками откуда-то собаках, поездка табором с палатками на Байкал – время летело быстро и незаметно.

Компания сдружилась и увеличилась: примкнули все Трубецкие и девицы Раевские, муравьевские дамы и моряки, почти все молодые генерал-губернаторские и губернаторские чиновники, друзья Мишеля Волконского по гимназии, а Нелли – по институту.

Наступили каникулы. Местом ежедневных сборищ слу­жил каток в одной из заводей бешеной, холодной, не признающей никаких оков и голубой, как море, красавицы Ан­гары. В заводи лед был прозрачен, как стекло, и аршин на пять ясно было видно каменистое дно, а на его фоне – бес­численное рыбье население. В лунные ночи катались долго, завивали головокружительного длинного и быстрого «змея» и даже танцевали. Непременной участницей этого развлечения была Мария Николаевна. Искренность веселья ее кра­сила и молодила: она казалась сестрой Мишеля и Нелли, но никак не матерью. Сухой и деловитый Невельской совер­шенно оттаял и веселился за троих. Муравьев его буквально не узнавал.

На рождестве пошли балы: в институте, гимназиях, дворянской, городской, купеческой, у известного благотворителя миллионера Кузнецова. Словом, никому ни отдыху, ни сроку. «Никогда еще не веселились в Иркутске так, как в эту зиму», – записывал в своем дневнике аккуратный Струве...

И вдруг, в разгар веселья, – чудовищно нелепый слух из Петербурга: Невельской за самовольный, противный же­ланию государя императора проступок разжалован в матросы.

Неизвестно было, откуда пошел слух, но он распростра­нился одновременно с доставленной фельдъегерем обширной петербургской почтой и не противоречил новостям, сообщенным Муравьеву Перовским. Среди бумаг был и запоздалый приказ о повышении в чинах Невельского и всех его офице­ров за отличное плавание и доставку казенного груза на транспорте «Байкал». Невельской стал капитаном второго ранга. А в письме, двумя днями позже, Перовский сообщал, что в комитете открытиям Невельского решительно не верят и что-то собираются против него предпринять.

Балы, однако, не прекращались, и все веселились по-прежнему. Пример подавал сам виновник слухов – разжалованный в матросы капитан второго ранга Невельской.

Однажды он по обыкновению зашел к Зариным за Катей, чтобы идти на каток, но на этот раз она почему-то не была готова и появилась не сразу. Геннадий Иванович поражен был ее бледностью и грустным лицом. Поздоровавшись, она тут же отвернулась и вышла. Внимательно приглядевшись к ней, когда она вернулась, Невельской на этот раз увидел на щеках ее ясные следы наскоро высушенных слез, и серд­це наполнилось совершенно неожиданным для него ликованием, почти счастьем: он догадался... Вышли на улицу. «Что это со мной?» – подумал он и необычно смело взял ее под руку. Так некоторое время шли молча.

– Меня удивляет, – нарушила затянувшееся молчание Катя, – что вас как будто нисколько не огорчают петербург­ские слухи, а между тем это так серьезно... Бравируете?

– Нет, петербургские новости огорчают: они могут по­мешать работе, – серьезно ответил Невельской. – Но зато радуют здешние, а они для меня гораздо важнее.

– Делитесь же ими скорей, порадуйте, потому что те своей несправедливостью и бездушностью огорчают меня почти до слез, – потребовала она.

– Те слухи расплывчатые, может, еще и неверные, а эти определенны: в них нет никаких «почти», а есть просто чистые слезы.

– Что за загадки? Бросьте шутить, я не могу разгадать, – сказала она строго.

– И не надо, ведь речь идет обо мне. Важно, чтобы я их разгадал. Помните мнение Марии Николаевны, что только тогда чувствуется полнота счастья, когда ему предшествует несчастье? Ну вот!

– Нет, не пойму, – в сердцах возразила Катя, – будет ли там когда-нибудь это ваше счастье или не будет, это еще вопрос. А сейчас... сейчас ведь на вас обрушилось большое несчастье! О нем и надо говорить, его переживать.

– Екатерина Ивановна, миленькая, не сердитесь, но мы смотрим на вещи различно: вы (я убежден, вижу это и це­ню), вы горячо приняли к сердцу мое несчастье и переживае­те его, а я его уже пережил, вот и все, – он крепко пожал руку. – Да, да, пережил, – подтвердил он, заглядывая ей в лицо сияющими глазами. – И мне хорошо, хорошо... Но вот сказать, объяснить вам сейчас не могу, не сумею, да и не надо. А петербургские сплетни – это вздор, который рас­сеется от легкого дуновения богини истины: взмахнет вол­шебным покрывалом – и как не бывало.

– Вы, дорогой, по-моему, некстати стали поэтом. Вчера сам Николай Николаевич у нас вечером с возмущением го­ворил папе: «Государь еще, к счастью, верит мне. Я постав­лю вопрос ребром и повезу прошение об отставке. Я или они, негодяи!»

– Ну вот видите, «негодяи», – живо подхватил Невель­ской. – И я так думаю... С его стороны отставка, а с моей – точные промеры и вещественные доказательства правоты – это поможет. Я не доделал своего дела