К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

капитан-лейтенантом, доделаю матросом – будет немного труднее, и все тут... Давайте тоже продолжать вместе с вами начатое дело – ве­селиться. Ведь нам осталось в Иркутске всего три-четыре дня!

И веселились действительно как никогда. Назавтра к Тру­бецким явились ряженые: высоченный мужик, поводырь, в самодельной маске с длинной льняной бородой и волосами, остриженными в скобку, с громадным ученым ревущим мед­ведем на цепи и с ним мальчишка-поводыренок с медвежон­ком. Оба зверя показывали фокусы, почти вплотную под­ходя к шарахающимся зрителям. В одном поводыре при­ знали Сергея Григорьевича Волконского, другого узнать не могли.

Ряженые уже уходили, как вдруг медвежонок растя­нулся на пороге и упал на спину большого медведя. Тот рявкнул вовсю и бросился в сторону, а медвежонок – в другую, оставив в озорной руке поводыренка свою шку­ру. К удивлению зрителей, медвежонком оказался Невель­ской.

10. КУДА ЖЕ ИСЧЕЗЛИ ДЕКАБРИСТЫ?

Накануне предполагаемого отъезда Катя с сестрой и Не­вельским сидели втроем в гостиной Зариных, собираясь вме­сте провести вечер у Волконских, и дружески беседовали по поводу только что прочитанной повести в «Отечественных записках».

Все трое находили, что журнал изменился: сестры утвер­ждали, что он изменился к худшему, так как стал суше и скучнее. Невельской же доказывал, что он просто стал глуб­же и разностороннее, а что в них говорит просто пристрастие привычки: что не совсем обычно и знакомо, то кажется все­гда хуже.

– А кстати, – прервала неожиданно беседу Катя, по­чему-то смущаясь, – как в конце концов вы оценили наших декабристов? Вы теперь уже знаете многих.

– Вопрос прост, а ответ, ой, как труден! – серьезно сказал Невельской. – Если смотреть на них как на случай­но встреченных на жизненном пути людей – это одно, а если как на декабристов, носителей определенных идей – совсем другое.

– Без загадок ступить не может, – обратилась к сестре Катя, пожимая плечами.

– Пока ответа что-то не слышно, одно вступление, – поддержала ее Александра.

– Мне не хотелось отделаться ничего не значащей фра­зой, – возразил Невельской, – я принял вопрос серьезно, а вы сразу бросились в бой на защиту друзей очертя голову, хотя, честное слово, я не думал на них нападать, – оправ­дывался Невельской, удивляясь беспричинной и неожидан­ной нервозности Кати. Он заметил, что беспокойно бегающие по книжке журнала пальцы дрожали, а на обычно спокой­ном лице то вспыхивал румянец, то разливалась неестест­венная бледность.

– Если смотреть на них как на знакомых, друзей, при­ятных собеседников, то надо прямо сказать: редкие по своим качествам люди – чуткие, разносторонние собеседники, хо­роших, благородных взглядов на все вопросы жизни; в их обществе чувствуешь себя легко, без всякой напряженности, как у себя дома, среди близких друзей. Но вот от декабриз­ма у них не осталось никакого следа.

Он замолчал. Катя низко наклонила голову. Румянец по­крыл не только лоб и все лицо, но захватил и весь затылок под завитками волос, полымем вспыхнули уши.

«Что это с нею? – виновато подумал Невельской. – Откуда это странное волнение?»

– Что же вы остановились? – спросила Александра.

– Мне передалось волнение Екатерины Ивановны... продолжать ли? – смутился Невельской.

– Непременно, – потребовала Катя и еще ниже накло­нила голову.

– Видите ли, ни в Волконских, ни в Поджио, ни в Бори­совых я не приметил никаких признаков прошедшей борь­бы – одни казематские и каторжные переживания. Да и о них вспоминают неохотно, точно о чем-то постыдном, что хочется забыть. Откликаются охотно на что угодно, если только это не политика, не политические взгляды, которые когда-то казались единственной целью жизни. Я предполо­жил, что они замыкаются передо мной, как недостаточно изученным человеком, но это не то: нет, понимаете ли, того кипения, которое я в них жаждал подсмотреть и которого не скроешь, зато есть непротивление злу, какое- то запуганное подчинение року, надежда только на провидение и по­корность – та рабская покорность судьбе, которую я нена­вижу в других всеми силами души. Чтобы заполнить чем-нибудь свою жизнь, они с головой ушли в свою малень­кую семейную жизнь, какое-то растительное прозябание бесплодного, хотя и пышного и привлекательного пустоцве­та. Что же они дадут детям, в глазах которых они должны поддерживать величие героев, принесших жизнь за идею? Что дадут они окружающей среде, над которой они должны возвышаться, как монументы, как памятники, которые пе­реживут не только их, но и века?

Он нечаянно взглянул и увидел в черных любимых, наполненных слезами широко открытых глазах Кати такую му­чительную боль, что осекся, не досказав мысли до конца.

– Пойду распоряжусь лошадьми и оденусь, – под­нялась вдруг Александра Ивановна и быстро вышла. Катя снова опустила голову и молчала, нервно комкая носовой платок.

Невельской растерялся и не знал, что предпринять.

– Я думал, – начал он, наконец, но в это время, как будто решившись на что-то, вскочила и Катя и убежала вслед за сестрой. Стало тихо и тревожно.

Минуты через две, однако, Катя вернулась, таща по полу большой кожаный дорожный туго набитый кошель.

– Я приготовилась вам сказать. Потом заколебалась... Вот... – Она указала на кошель. – Тут письма наших дека­бристов для отправки с оказией: есть присланные к Волкон­ским и ожидающие случая отправки с верным, испытанным человеком дальше. Есть и от декабристов, живущих вблизи Иркутска. Есть в города по вашему пути. Есть в Москву и Петербург, – она тяжело перевела дыхание, испытующе по­смотрела Невельскому в лицо и тихо добавила с явными слезами в голосе: – Я за вас ручаюсь... Я была уверена... теперь... не знаю...

– В чем? Что я возьму, доставлю и не выдам? Как вам не стыдно!

Прояснившееся лицо Кати сияло неподдельным счасть­ем: да, она не ошиблась в своем выборе. Просиял и Невель­ской: казалось, слепой и тот бы прозрел и понял без слов невысказанное обоими.

– Я так обрадовалась за вас, – добавила она после некоторого молчания, – когда Мария Николаевна спросила, можно ли вам доверить эту переписку... Поймите, это высокий знак доверия. Такие лица у них все наперечет...

Через два дня на перекладных, нагруженный казенной почтой, грудой писем и десятками поручений, Невельской спешил в столицу, на грозную расправу за свои географиче­ские открытия, которые могли бы сделать честь любому из известнейших моряков.

Неизвестность тревожила, но в груди сладко трепетало молодое сердце, и, умиленная чем-то невысказанным, но приятным, согревалась и нежилась в первый раз в жизни оттаявшая душа одинокого «сухаря» Геннадия Ивановича Не­вельского.

Он в сотый раз вспоминал ласковое материнское объятие Марии Николаевны Волконской, накинувшей на его шею образок хранителя моряков и путешествующих святого Спиридония, крепкое, чуть-чуть задержавшееся в его руке по­жатие Кати Ельчаниновой и неожиданно скатившуюся из ее глаз на его руку еще теплую, влажную слезинку.

«Хорошо жить на свете!» – чуть не вслух подумал он и неловко, с трудом запахнулся в необъятную медвежью шу­бу, подаренную Сергеем Григорьевичем.

На другой день с утра, однако, стало как-то беспокойно: не надо ли было высказать свои чувства к Кате Ельчанино­вой определеннее – ведь она может его забыть. Следовало связать как-то ее и себя. Не помогали доводы, что этого нельзя было делать: а вдруг в самом деле разжалуют в солдаты?.. Однако беспокойство росло, и на ближайшей поч­товой станции он принялся строчить письмо... Марии Николаевне Волконской!

Он не знал, что растрогавших его слез и после его отъезда было много и что свое сладкое горе Катя в тот же вечер выплакала на груди у Марии Николаевны и рассказала ей все-все. Мария Николаевна погладила ее по голове, потрепала по щеке и, улыбнувшись, сказала;

– Все хорошо, Катюша, все хорошо...

Груда писем, какие ему поручила Катя, раскрыла Не­вельскому многое: он увидел, в какой тесной связи и взаим­ном доверии друг к другу живут декабристы.