К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

Дальние углы еще достижимого севера, захолустья За­байкалья, с одной стороны, и столица – с другой, связаны тончайшей сетью собственных сообщений. Каждая явка по пути – это центр какого-нибудь округа. По количеству пи­сем можно определить, какое значение для всех имеет декабрист И. И. Пущин. По прежнему положению декабри­ста в обществе легко понять, что здесь не соблюдаются, не имеют места те перегородки, которые мешали сближаться там, на свободе, в салонах. Там сближала только одинако­вость общественного или служебного положения, неодинако­вое положение разъединяло, здесь крепким узлом соединяло единомыслие и взаимная поддержка. Ниточка не кончалась Петербургом. Нет, отсюда она тянулась и дальше, в знойные пустыни Средней Азии и на грозный снежновершинный Кавказ.

Николай боролся с декабризмом всей силой и мощью общего и специального государственного аппарата, не брез­гуя шпионажем и даже провокациями, вроде похождений известного плута Медокса. Декабристы брали только сочув­ствием общества, но победителями являлись они, а не импе­ратор – побеждали идеи, и перед ними он чувствовал свое бессилие. Люди бодро смотрели в будущее, и хотя энергия истощалась, но на смену уже шли другие, тоже зараженные микробом вольномыслия и жаждой свободы: в Иркутске в это время ждали осужденных петрашевцев.

Невельскому впервые стало понятно увлечение декабри­стов земледелием и огородничеством: не было другого вы­хода. Переход в поселенцы заставлял заниматься сельским хозяйством, по крайней мере на своем пятнадцатидесятинном наделе. Обрабатывая много большее количество (Вол­конский здесь не был одинок), декабристы вместе с тем сближались с землеробами вплотную, изучали их нужды и, что самое главное, пользовались случаем проверить преиму­щества «вольного труда» перед рабским крепостным.

11. «ПОБЕДИТЕЛЕЙ НЕ СУДЯТ»

Краткий сентябрьский рапорт Невельского об открытии устья Амура и пролива между Сахалином и материком был представлен Меньшиковым «на распоряжение» канцлеру Нессельроде.

Докладывая канцлеру о рапорте, начальник азиатского департамента Сенявин назвал его вздором и собирался бро­сить в свою папку, как вдруг Нессельроде, до сих пор слу­шавший доклад весьма рассеянно, протянул руку, положил рапорт подле себя в число бумаг, «требующих особого вни­мания», и сказал Сенявину:

– Такие возмутительные дерзости не должны оставлять без наказания, – и на вопросительный взгляд Сенявина раздраженно добавил: – Вы себе представляете, во что об­ратится государственный аппарат империи, если каждый безусый лейтенант в нем, вопреки указаниям монарха, на­чнет вести собственную политику? Пора прекратить эту муравьевскую свистопляску, – сердито пожал он плечами, строго из-под своих больших круглых очков посмотрел на Сенявина и распорядился: – Прикажите положить в мой портфель, я возьму с собой подумать.

Вечером Нессельроде счел нужным самолично побывать у Врангеля и обратил его внимание на то, что, по-видимому, ни Невельскому, ни Муравьеву неизвестны результаты исследований экспедиции штурмана Гаврилова и, должно быть, поэтому-то Невельской так самонадеянно смел в своих утверждениях о возможности входа в Амур будто бы да­же для крупных кораблей.

Врангель смутился: он вспомнил о письме Гаврилова, в котором последний, чуть ли не накануне смерти, счел нуж­ным признать свои исследования Амурского лимана и входа в Амур совершенно недостаточными и требующими провер­ки. Врангель хотел было тут же покаяться в том, что он скрыл существование этого важного письма, но не решился: после того как канцлеру Нессельроде именно материалами Гаврилова удалось убедить государя в том, что в Амур мо­гут проходить, да и то с трудом, только лодки и что вслед­ствие этого он бесполезен для России, раскрыть истину – значило бы окончательно погубить себя и других.

Нессельроде экстренно назначил заседание особого коми­тета, на котором заявил, что он и слышать не хочет о пред­ложении Меньшикова о том, чтобы рассмотрение вопроса об открытиях Невельского отсрочить до получения от Му­равьева более подробных сведений.

– Нам нельзя больше ждать, – кипятился Нессельро­де, – мы и так уже дождались: мы видим, как господин Муравьев сам показывает пример своим чиновникам, что можно не исполнять высочайших повелений совершенно безнаказанно, как, например, задержать спешно посланную экспедицию Ахте, и к чему эти примеры приводят. Удивительно ли после этого, что лейтенант Невельской делает какие-то сенсационные открытия, пользуясь военными кораблями, ни у кого не спрашиваясь и даже не ожидая, по его мнению, очевидно, совершенно ненужных высочайше утвержденных инструкций. Мы этим легковесным открыти­ям решительно не верим.

Натиск со стороны Нессельроде и его подголосков был настолько силен, что, обменявшись незаметными для дру­гих взглядами, Меньшиков и Перовский решили взбесивше­муся Нессельроде не противоречить и больше не выступать. Постановление комитета о том, что доклад Невельского идет вразрез решительно со всеми достоверными данными, имеющимися в министерстве иностранных дел, и ни в каком от­ношении не может изменить ранее принятых и высочайше утвержденных решений, состоялось. А дабы в дальнейшем самовольство прекратить навсегда, решено представить ос­лушника высочайшей воли к разжалованию.

– Я вас не понял, Александр Сергеевич, почему вы от­казались от защиты Невельского? – спросил Меньшикова Перовский после окончания заседания комитета.

– На этот раз просто хочу проучить Нессельроде, хочу показать этому зазнавшемуся злокачественному прыщу, что его политика на наших восточных окраинах государем не одобряется и обречена на провал. Я не допускаю и мысли, что государь согласится на разжалование Невельского до получения подробного доклада Муравьева. Но на всякий случай я уже исходатайствовал для себя высочайшую ау­диенцию.

Расчет Меньшикова оказался верным: получив постанов­ление комитета с особыми мнениями его и Перовского о не­обходимости выждать, император вслух выразил одобрение смелому патриотическому поступку Невельского, но резолю­ции никакой не наложил.

Невельской прибыл в Петербург в конце января 1850 го­да и тут узнал, что слухи о его разжаловании держатся до сих пор весьма упорно.

– Да, – ответил на его вопрос Меньшиков, к которому Невельской поспешил с докладом, картами, промерами, жур­налами описей берегов, подробными мотивированными заключениями и письмами и представлениями Муравьева, – заключение комитета о необходимости вас разжаловать за дерзость имеется у государя, который лично мне сказал, что результатами вашей разведки он остался очень доволен. Теперь, вследствие доставленных вами новых материалов, вопрос подвергнется вторичному рассмотрению. Быть может, даже будет допущен личный ваш доклад. Если это случится, будьте мужественны, тверды и определенны. Имейте в виду, что мы с министром внутренних дел в комитете в меньшин­стве и что, кроме нас, охотников защищать вас против Нессельроде и Чернышева не найдется. Не кипятитесь и дер­жите себя в руках. А сейчас поезжайте к Перовскому.

– Очень благодарен, ваша светлость, за ценные советы. Я держу себя в руках, но обвинение в том, что я и мои офицеры дали ложные сведения о лимане и Амуре, может меня взорвать, – сказал Невельской. – Лжецами ни я, – он покраснел, – ни мои...

– Полноте, – успокоил его Меньшиков, – ведь вам хо­рошо должно быть известно, что в открытие северного про­лива Берингом поверили чуть ли не полустолетьем позже, и то только после того, как его открытие подтвердил автори­тетный иностранец капитан Кук и заступился за покойного, назвав пролив Беринговым. А вы хотите разрушить автори­теты одним махом. Подождите несколько годков, время ра­ ботает на вас.

– Ваша светлость, помилосердствуйте, мне уже сорок лет, так что вряд ли удастся дождаться признания, – пошу­тил, успокаиваясь, Невельской.

– Не теряйте надежды, капитан, – в тон ответил Мень­шиков, – это ведь может случиться и гораздо раньше.

Экстренно собравшийся особый комитет на этот раз был необычно многолюден: пожаловали и те члены, которые его заседаний никогда не посещали.