деловито.
– Я... Мне надо спросить.
– Да? – он отложил ручку.
– Наши врачи дают клятву Гиппократа? – скальпель, зажатый в пальцах, становился горячим.
– А как же, – он ответил строгим голосом. –
– И какая разница? – ослабив захват, она шевельнула пальцами.
– Слова... немного другие... точно не помню... – доктор потер лоб. – Вы чья родственница? – теряя терпение, он поднимался из-за стола. – Прошу вас, пожалуйста, идите в палату. Мне надо проверить больных.
– Я пришла, – она подбирала вежливые слова, – попросить вас... Дело в том, что там, в реанимации... Очень тяжелый больной.
– Плохо? Как фамилия? – доктор спрашивал нетерпеливо.
– Нет, не плохо... Понимаете, так получилось, фамилии я не знаю...
– Девушка, послушайте, – он встал и задвинул стул. – Не морочьте мне голову. Трудный день, я очень устал...
Его рука лежала на спинке стула. На безымянном пальце вздрагивал золотой ободок. Маша смотрела, не отводя глаз. Скверные слова подступали к горлу, рвались из гортани. Отец, оставленный в палате, умирал беззащитно.
Красная ярость, хлынув в голову, слепила меркнущие глаза.
– Сидеть! – она приказала и сглотнула скверну. Лезвие скальпеля поймало золотой отсвет.
– У меня нет... Ничего нет...
– Разве я спрашивала про лекарства? – Маша произнесла едва слышно.
– Это безумие, сюда придут. Сейчас. Врач... и дежурная сестра.
– Они не придут.
Скосив глаза, он смотрел завороженно. Маша поймала взгляд и усмехнулась:
– Странно. Человек, давший
– При чем здесь?..
Ярость, залившая голову, вспыхнула черными искрами.
– Да, – она перебила ломким голосом, – так и есть. Я это читала: врачи, фашисты в концлагере – они тоже боялись. Вы... меня не поняли? Я сказала – сидеть.
Пальцы, сведенные страхом, ходили крупной дрожью:
– Но я... При чем здесь?.. – он опустился на стул.
– Вы забыли предупредить меня, что сейчас станете кричать, – Маша подошла вплотную.
Остановившимися глазами он смотрел на ее руку, держащую инструмент. Вспухшие губы шевелились беззвучно. Металл коснулся его шеи.
– Там, в вашей реанимации, лежит человек, – Маша начала тихо, но он расслышал. Пелена, покрывшая белки, дрогнула. – Нет, не то, – голос, которым она говорила, звучал как будто со стороны. Как будто тоже стал инструментом. – Не человек – еврей. Не о чем говорить. Одним меньше – одним больше...
Голос исчез. Словно выпал из руки. Она попыталась поднять, но связки отказывали. Под лезвием белела шея. Жила, ходившая под кожей, была нежной: сами собой пальцы сжимались – нажать. Как наяву она видела красную метку, наложенную на его кожу – единственно верный ответ
Он застонал, и Маша перевела дыхание.
– Мне плевать, – голос вернулся, – на ваших больных и их родственников. Мне плевать, как вы используете этих дур. Мне плевать на ваших крыс и пауков. Но если в этой стране все дают клятвы, слушай мою: если еврей, лежащий в твоей реанимации, по какой-то причине сдохнет, я вернусь и убью тебя. И никакой паук тебе не поможет. Клянусь своей грязной кровью. Ты веришь мне? Гляди сюда...
С наслаждением, словно взрезая паучью жилу, Маша вывернула пустую ладонь и медленно повела лезвием.
По краю разреза плоть вспухала окровавленной губкой. Капли крови, тяжело плюхаясь на пол, катились вниз. Он смотрел бессмысленными глазами, словно прислушиваясь. Звук становился частым – пляшущим.
Каким-то отрешенным движением он поднял полу халата и рванул. Белая ткань не поддалась.
Протянув руку, доктор взял скальпель и, примерившись, резанул по ткани. Оторвав узкую полосу, задрал Машину руку и, набросив коротким жестом, затянул петлю. Жгут перетянул намертво. Кровавая губка становилась розоватой. Молча, не отпуская ее руки, он потянул Машу за собой.
По темному коридору, мимо двери с надписью «Столовая», они шли к «Процедурной». Выбрав нетронутый бикс, он раскрыл его с металлическим хрустом и вынул иглу.
– Наркоза нет. Все – у старшей сестры. Туда нельзя, – он говорил тихо и упрямо, словно теперь, после ее клятвы, они стали сообщниками.
Поведя обескровленными пальцами, Маша кивнула.
Почти не чувствуя боли, она следила за пальцами, шившими через край. Крупные капли выступали у него на лбу. Он завязал узел и, склонившись к работе, перекусил зубами.
Ладонь, перевязанная бинтом, согревалась медленно. Снова, подняв ее руку, он тянул за собой.
Человек, оставленный в беспамятстве, спал. Подведя девушку к пустой кровати, врач подтолкнул ее в спину, и Маша легла. Она лежала, съежившись, чувствуя холод, бегущий по ногам.
– Это срыв. Истерика. Тебе надо поспать.
– Ты... вызовешь милицию? – она спросила холодными губами.
– Не будь дурой, – он усмехнулся. – Там следы. Уберу и вернусь.
Сквозь тяжкий сон, в который погрузилась, Маша слышала: он вернулся и, подтянув стул, сел к изголовью Иудиного отца.
Она видела: доктор сидит не шелохнувшись.
Ее версия казалась правдоподобной: разбитая ампула, случайный порез.
Они спускались с больничного крыльца.
– Виолетта... Она откуда приехала?
Юлий подумал и назвал среднерусский городок.
– Вот-вот, – Маша поджала губы, и Юлий почему-то засуетился. Торопясь, он заговорил о том, что Виолетта предана отцу и вообще семья получилась крепкой и здоровой.
– Речь не об этом, – Маша сморщилась: это травоядное все понимало по-своему. – Я что, из полиции нравов? – она произнесла надменно.
– Не понимаю... – Юлий поднял бровь.
– Мне кажется, – Маша заговорила мягче, подбирая подобающие слова, – все это – чистая выдумка. Возможно, врачи и пили, пригласили ее к столу, но дальше... – тихим голосом Маша рассказала о мирной сцене, которую застала в ординаторской. Все, что случилось дальше, не касалось его семьи.
– Но зачем ей? – Юлий остановился.
– Не знаю.
Маша думала о Вале, которую, цепляясь за аналогию, хотелось уличить во лжи.
– Вы пытаетесь убедить меня в том, что все приезжие лживы? – Юлий справился с растерянностью.
– Да бог с вами! – Маша ответила надменно.
– Для обличительных обобщений есть противоядие, – носком сапога он чертил на снегу знаки, похожие на иероглифы. – Особенно хорошо им научились пользоваться евреи. Потому что сами всегда приезжие, так сказать, в государственном смысле...
– Отлично. Есть противоядие – можете им пользоваться. Надеюсь, ваш отец выздоровеет, и эту мысль – в государственном смысле – вы обсудите с ним.
Юлий почувствовал неловкость. В конце концов, в больницу Маша приехала по его просьбе, а мнением, которое она высказала, можно было пренебречь. Виолетту она видела в первый раз. Он думал: и в первый,
