Полукровка

– Тоня, о чем ты говоришь? – отец крутил головой. – Если по закону, зачем, скажи на милость, это самое отношение?

– Так, – Маша не выдержала и подсела к столу. – Я не понимаю, ты где живешь? Заладили – по закону... Неужели не ясно – единственный исторический шанс. Подселят молодого монтажника, будете куковать до второго пришествия. Найдет себе Маню с трудоднями, притащит из ближайшего пригорода. Все завесят пеленками. Будешь ходить по квартире, утираясь вонючим тряпьем, – от ярости, хлынувшей горлом, Маша задыхалась. – А ты, – она обернулась к отцу, – мало ты на них отработал?! Пусть хоть что-нибудь сделают для тебя!

Отец сидел, опустив плечи. Неизбывное рабство бродило в его крови. Оно находило оправдание робости, не дававшей защитить жену и детей.

– Не могу... Больше не могу в коммунальной... – мамины щеки пошли пятнами.

– Хорошо, – голос отца стал потерянным, – я возьму. Завтра. Пойду к директору и возьму.

Все эти отношения – чушь. Нужны большие деньги. Больше, чем в их дурацкой больнице.

Дождавшись, пока родители наконец стихнут, Маша села в углу у телефона. Сумма, которую она представила, выражалась непомерной цифрой. Ни за что на свете отец не решится дать взятку. Таких денег у родителей просто нет – живут от зарплаты до зарплаты. Главное, ни в коем случае не посвящать в свои планы – все испортят.

Разговора с жэковской теткой Маша не боялась. Больше того, мысль о разговоре, в котором на ее стороне будет весомый конверт, наполняла весельем.

«Много денег, много денег», – губы шевелились беззвучно. За такими деньгами обратиться не к кому. Иосиф не даст. «Жених!»

Была еще одна мысль, которую Маша боялась додумывать: по своей воле отец ни за что не уедет. Но если они кого-то подселят, мама заведет разговор об отъезде, и в этом разговоре сила будет на ее стороне. Рано или поздно отец смирится, и тогда...

Выйдя из угла, она направилась в кухню, но остановилась у соседской двери. Осторожными пальцами, как будто пробуя свою будущую судьбу на ощупь, Маша коснулась бумажных ленточек, наложенных крест- накрест. Вот так они придут и опечатают их комнаты – после отъезда. «Нет, – отдернув руку, она сказала громко. – Не дождетесь».

Под шум закипавшего чайника мысли бежали быстрее. Маша вспомнила историю, которую рассказывали по телевизору: ломали старый дом. Рабочие нашли клад – царские золотые монеты. Вот если бы... Во-первых, немцы, от которых осталась мебель с лапами. Мало ли, вдруг какаянибудь семья адвоката... Или промышленника. Судя по обстановке, во всяком случае, не рабочие. Она мечтала самозабвенно. Могло быть и золото. В ссылку не очень-то возьмешь. Во-вторых, Фроська с Панькой. Сколько раз мама говорила: получают две пенсии, а живут на молоке и каше, не иначе копят. Привернув горелку, Маша подкралась к соседской двери и осмотрела печать.

Действуя быстро и ловко, она притащила кипящий чайник и, подставив носик под скрещенные полоски, направила струю. Струйка пара едва теплилась, но и этого хватило – канцелярский клей отмокал на глазах. Маша подцепила отставший уголок, и конструкция повисла на правой створке. Тут в голову влезло стихотворение, которое учили в школе. Про партизана, которого фашисты собирались повесить. Накинули петлю, но веревка лопнула, и партизан, живой и невредимый, рухнул вниз.

Как и веревка, все у вас гнилое,
захватчики – я презираю вас!

Бормоча про захватчиков, она сбегала в прихожую за ключом. Один висел под Панькиной вешалкой: жэковская тетка забрала второй.

То, что опечатали жэковские тетки, было смертью. Стоя на пороге, Маша медлила распахнуть. В выморочной комнате было тихо. Поеживаясь, Маша приоткрыла дверь и, проскользнув, захлопнула. Собачка замка хрустнула за спиной.

В комнате припахивало плесенью. Нащупав выключатель, Маша включила свет и осмотрелась. Все оставалось как обычно, только зеркало, висевшее в оконном простенке, завесили белой тряпкой. Скорее всего тряпку набросила мама, когда прибиралась после похорон. Буфет, стол, бумажные иконки. Взгляд скользнул вперед, но вернулся. Прямо перед ней, на широкой буфетной столешнице, темнели два предмета. Больше всего они походили на пирамидки, и, приблизившись, Маша поняла: урны.

Все, что осталось от Фроськи и от Паньки.

Сделав над собой усилие, она взяла пирамидки и поставила на стол.

Пепел.

Пепел Паньки и Фроськи, ненавидевших жидов.

Тех, от кого остались бы горы пепла, если бы его не пустили по рекам, по ветру, по черной земле...

Сняв крышки, Маша смотрела с мучительным любопытством: настоящий человеческий пепел.

То, что скрывалось внутри, выглядело совсем не страшно. Мешочки из грубой ткани. Такие вытаскивают из пылесосов, когда набивается пыль.

«Пыль и пепел... Пыль и пепел...»

Для Паньки их пепел был бы просто пылью. Грязной, как жидовская кровь.

Отец говорил, надо схоронить. Мама собиралась съездить на той неделе.

Маша обернулась к бумажным иконкам и вспомнила про Панькиного бога, который слушал про жидов. Бог, забывший про горы пепла... Панька сказала, к нему надо являться в теле. К богу, забывшему про голые тела...

«Ничего, – она бормотала, – это мы еще посмотрим... Еще поглядим, кто кого...»

Распахнув створку, она шарила в одежном шкафу. Под руки попадались какие-то тряпки. Она рылась упорно и торопливо.

В коридоре послышались голоса. Маша затаилась. Если услышат, придут и закатят скандал. «Завтра, когда никого не будет...»

Родительские голоса стихли. На цыпочках она пробралась в кухню и огляделась. Под плитой стояло ведро. В ведре был песок, много, почти до половины. Когда-то давно мама пересаживала фикус. Панька советовала высыпать на дно.

Она взялась за дужку и поволокла в комнату. Панька, ненавидевшая жидов, нарвалась сама. «Думала, сойдет с рук... Думала...»

Маша расстелила газету и высыпала песок.

«Ножницы и иголка... Где же?.. – она выдвигала скрипучие ящики, забитые старушечьим хламом. – Думала, за жидов – некому. Думала, никто не заступится... Думала... Вот. Теперь – распороть».

Пальцы двигались быстро и ловко. Набив песком, она зашила через край. На всякий случай: вдруг родители решат заглянуть.

Оглядев, Маша осталась довольна. Урны темнели на буфете. Ведерко вернулось под плиту.

В ванной, моя руки, Маша улыбалась. Все получалось по справедливости: пепел за пепел.

Глава 14

 1

Решимость убывала, уходила в песок. Почти физически Иосиф ощущал неприятную слабость: стоило добраться до дома, и руки опускались сами собой. История, в которой, кроме себя, винить было, собственно, некого, стремительно приближалась к концу. Точнее говоря, для него она давно завершилась, и если бы не юность, с которой Иосиф не мог не считаться, давным-давно он нашел бы слова, чтобы, поговорив с Валей, убедить ее в том, что образ жизни, постепенно сложившийся, становится тягостным – по крайней мере для него. С точки зрения нового опыта все прежние истории, в которых он играл роль страдающей стороны, казались бульварными: красавицы, отвергавшие его страсть ради насущных перспектив, были верхом неуязвимости рядом с беззащитной Валей. Невзрачная девушка, глядевшая на Иосифа поминутно вспыхивающими глазами, преображалась от каждого его слова, как будто он был божеством, державшим в своей руке ее жизнь и смерть. Поминутно она вскакивала – то помочь, то принести, и именно эта предупредительность, похожая на благочестивый ужас, отдавалась в сердце