Полукровка

Марта не слушала.

– Скажи, – гостья совладала с дрожью, – если эти люди сохранили, ты позволишь мне... – она робела выговорить до конца.

Но Маша поняла:

– Это же ваше, твое. Хочешь, забери все – и эту тумбочку. И еще... Пошли-ка, – она тянула за собой.

В Панькиной комнате Маша тыкала пальцем:

– Вот. Буфет. Комод. Там еще стол, на кухне...

Стремительным движением Марта бросилась к чемодану и распахнула крышку:

– Вот, у меня здесь... – пряча в ладонях, она разворачивала марлевый узелок. Красные камешки, вправленные в золото. – Прошу тебя, я очень тебя прошу, это от нас – на память... – умоляя глазами, она протягивала сережки.

– Ты что?! – Маша отшатнулась. – Совсем с ума сошла?

– Это не то, не то, ты не так поняла... – гостья заторопилась испуганно. – Может случиться, я больше никогда... – кончиками дрожащих пальцев Марта коснулась лба. – Здесь, в Ленинграде... останется что-то мое. И еще, – она сделала шаг и обняла Машу. – Я хочу, чтобы ты... Ты будешь меня помнить...

– Так не будет, – Маша отстранилась. – Потому что... – больше всего она боялась заплакать. Надо не плакать, а действовать. – Ты приедешь. Ты должна приехать сюда и учиться. Потому что имеешь на это право. – Капли крови, вправленные в золото, сияли на белизне вензелей. – Все документы – глупость. Это техническая задача. Я знаю ее решение.

В Панькиной комнате, в которой они стояли, больше никого не было: ни мертвых, ни живых.

Здесь они остались вдвоем.

– Как зовут твоего отца? – Маша спросила и повторила одними губами. – Все просто. Слушай меня внимательно...

Взад и вперед, от стенки к стенке, как ходил Иосиф, Маша двигалась, рассказывая свою историю. Во всех подробностях. Марта слушала зачарованно.

– То же самое мы сделаем и с тобой. Ты – эстонка, Марта Морисовна Рейтц, твой отец – зоотехник, – Маша импровизировала вдохновенно.

Верный рецепт, обещанный младшей сестре, обрастал немецкой плотью и кровью.

– Ты что, взаправду? – Марта боялась верить.

– Бояться нечего! Я говорю: рецепт верный. У меня же получилось.

– Нет, – Марта сникла и покачала головой.

– Но почему? – жестким кулаком Маша ударила по столу. – Гнить в своем совхозе, отвечать за чужие грехи, этого ты хочешь?!

– Нет, это обман, так нельзя.

Маша сложила руки. Холодная злоба заливала сердце. Немецкая девочка, свидетельствующая за русских, оказалась презренной советской трусихой.

– Скажи мне, – она спросила тихо. – То, что нельзя обманывать, это откуда? Тоже из книг?

На полках, прибитых к стенам, они стояли – переплет к переплету. Тома, прочитанные в юности, учили честности и доброте.

– Книги, да... Но еще и бабушка, она всегда говорила...– Поди-ка сюда. – Марта подошла и встала рядом. – Вот, – указательным пальцем Маша провела по корешкам, как по клавишам. – Покажи, какие именно?

Склонив голову набок, Марта читала названия. Их набиралось с десяток.

– Ладно. Тогда предлагаю обмен. – Маша вернулась к столу. Красные капли вспыхнули на ладони. – Хочешь, чтобы я приняла твой подарок? Я согласна. Но с одним условием: ты заберешь их все. Все, которые перечислила. Возьмешь взамен.

– Но разве тебе?.. – Марта глядела растерянно.

– Нет, мне больше не нужно. Меня учить нечему. Я уже ученая... Да, вот еще, – Маша улыбнулась кривовато. – Как ты сказала, могилы? Ну что ж... Хочешь поклониться – пошли прямо сейчас.

– Ночью? – Марта откликнулась тревожно.

– Что, боишься? – Маша засмеялась.

– А это – где? Далеко?..

– Близко. Прямо и налево.

Твердыми шагами она направилась на кухню. Марта шла за ней.

– Садись сюда, – Маша придвинула табуретку к немецкому столу. Две победных звезды, накарябанные с тыла, сияли невидимым светом. Она вытянула ведро и выставила на середину кухни. Пепел серел слежалой кучкой:

– Прошу, – Маша приглашала широким жестом. – Можешь кланяться. Их могилы – здесь.

Вздернув одно плечо, Марта заглядывала осторожно. Ведро, которое она видела, было старой кухонной утварью. Пепел, серевший на дне, выгребли из плиты. Глаза, глядящие на Машу, оплывали растерянным ужасом: буквами, написанными в воздухе, в них стояло: «Сошла с ума...»

– Я не понимаю, – Марта наконец выговорила.

– Всё, – Маша отозвалась глухо. – Ты устала, иди ложись.

– А... это? – немецкая девушка кивала на ведро.

– Ничего. Так... Удобрение. Можно высыпать в реку... Или на поля.

Обойдя могилы, Маша подошла и распахнула окно. Тополиный пух кружился, оседая. Ветер разгонял его по дворовым углам.

«Взять и развеять...»

Боясь напугать окончательно, она подавила в себе это желание.

2

Поезд уходил в 23.30, но Маша настояла на том, чтобы приехать заранее. Без десяти десять они уже выходили на платформу. Состав еще не подали. Редкие пассажиры ставили свои вещи у воображаемых вагонных дверей.

– Давай пока сюда, – коробка с книгами оттягивала руку.

Оглядевшись, Маша выбрала место почище. Вплотную к коробке Марта прислонила свой чемодан. Механический голос сипел в репродукторе, читая невнятные объявления. Всякий раз Марта вздрагивала и озиралась.

– Доедешь, пришли телеграмму. Тебе с пересадкой – я буду волноваться, – Маша говорила напутственные слова.

– Конечно, конечно, – Марта кивала, обещая.

Пассажиры потихонечку прибывали. Чемоданы и баулы, сложенные грудами, заполняли полотно платформы. Поезд, светя циклопьим глазом, показался в конце пути.

«...нумерация вагонов со стороны Москвы».

– Я хочу сказать, я хочу тебе сказать... – щурясь от циклопьего света, Марта сложила на груди руки. Слова, дрожавшие в сердце, рвались наружу.

– Не надо, перестань, я все знаю.

Мысленно Маша торопила поезд: минуты, проведенные на платформе, становились тягостными. Стараясь быть сердечной, она обняла гостью и пожелала счастливого пути. Марта всхлипнула.

Из вагонного окна, пристроив чемодан и коробку, она глядела неотрывно. Боясь говорить громко, Марта выводила буквы – пальцем по стеклу. Маша кивала, не вчитываясь.

«Ты понимаешь?» – губы шептали, не слыша ответа, но Маша качала головой. Марта попыталась написать справа налево, и Маша снова кивала. Поезд тронулся исподволь, едва заметно. Слабая рука, выводившая буквы, взмахнула на прощание.

Верхний свет не зажигали. За окнами стояла тьма. Как будто белая ночь, красившая город, принадлежала одним ленинградцам, не достигая даже самых ближайших предместий.