излагать заново, на этот раз попроще. Результат оказался прежним: не покладая рук, она взбивала углы, словно готовилась ко сну. Прежде чем выйти на третий круг, он приблизился и, взяв за угол, дернул подушку на себя. Она отпустила безропотно.
– Сегодня не могу, – эти слова стали первыми.
Сгибая пальцы, Валя перечисляла дела, которые должна сделать, прежде чем уйдет. В списке стояло общежитие (заново договориться с комендантом), канцелярский магазин (купить писчебумажные принадлежности) и, наконец, уборка: кухня, ванная, туалет.
Последний пункт вызвал раздражение. Иосифу показалось, уборка задумана для того, чтобы разжалобить, однако, справляясь с собой, он ответил, что срочности нет. В конце концов, он и сам может съехать на неделю – пожить у родителей. По его представлениям, Валя должна была энергично отказаться, но она кивнула и отправилась на кухню.
Оставшись в одиночестве, Иосиф задумался о том, где ему теперь ложиться, но, так ничего и не придумав, раскинул единственный диван. Разговор, завершившийся нелепо, истощил душевные силы. Он заснул мгновенно и с тайным облегчением.
Утром, не открывая глаз, Иосиф повел рукой, но никого не обнаружил. Поднявшись, он вышел на кухню. Вали не было. Пережив счастливое мгновение, он наткнулся на женские тапочки, аккуратно выставленные в прихожей. Краткий осмотр убедил в том, что радоваться рано: Валины вещи лежали по местам.
И все-таки шаг был сделан. В курилке он охотно болтал о постороннем, но ближе к пяти стал поглядывать на часы. Даже себе Иосиф не признавался, что боится возвращаться. На работе он остался допоздна – проверить расчеты. Предлог был правдоподобным: материалы, относящиеся к
Обойдя дом с тыльной стороны, Иосиф нашел свои окна. В кухне горел свет. Хоронясь за кустами, он наблюдал. Девичий силуэт двигался уверенно и спокойно. То склоняясь над столом, то делая шаг к раковине, Валя занималась домашними делами. Складывалось впечатление, что она – совершенно по- детски – игнорирует вчерашнее. Иосиф выбрался из убежища и направился к парадной.
Шагая по ступеням, он размышлял, какой тон, в сложившейся ситуации, следует выбрать, и, дойдя до третьего этажа, склонился к непринужденному – с сильным оттенком сдержанности. Как ему казалось, это поставит его в положение взрослого.
Войдя в квартиру, Иосиф заглянул на кухню. Там никого не было. Снова мелькнула шальная мысль, однако, словно бы в ответ, в ванной хлынула вода и громыхнул таз. На цыпочках Иосиф проник в комнату и затворил дверь. Перекусив хлебом, оставшимся на столе со вчерашнего вечера (судя по всему, в комнату она не входила), он раскинул диван и заснул как убитый. Последнее, что пришло в голову, – мысль о коммунальной квартире, в которую превращается его жилье.
Утром все повторилось заново, вплоть до осмотра шкафчиков. Валины вещи обнаружились на прежних местах.
На третий день Иосифа охватил ужас. В курилке он не показывался, отговариваясь плохим самочувствием. Отговорке верили, и сердобольные лаборантки возбужденно шептались о том, что Арго жалуется на сердце. Технические расчеты, трижды перепроверенные, были безупречны. Он поплелся домой и, заглянув в окна, замер в безысходной тоске: силуэт, поселившийся в кухне, сновал как ни в чем не бывало. Скрываясь за сиреневыми кустами, он подкрался поближе. Отсюда Валин силуэт выглядел объемнее, как будто за сутки, прошедшие с прошлого вечера, она успела по-женски раздобреть.
На этот раз Иосиф решил переговорить сурово. Вода в ванной комнате била широкой струей, но дверь Валя не открыла.
Раскинув диван, Иосиф лежал без сна. Происходящее становилось кошмаром: он не находил объяснения. Ум, тренированный техническими упражнениями, замирал, как пред Стеной Плача. Пытка, которой его подвергали, была абсолютно бессмысленной, но именно это качество делало ее изощренной. Призрак коммунальной соседки бродил за тонкими стенами. Никогда прежде он не знал за собой страсти собственника: захватчицу жилой площади хотелось убить. Холод насилия сводил пальцы. Изнемогая в борьбе, Иосиф предался безудержным фантазиям: в финале каждой из них вода, наполнявшая ванну, принимала розоватый цвет. Не выдержав, он снова вышел.
Валя сидела на кухне, за столом. Услыхав шаги, она подняла голову. Иосиф мялся в дверях. В этот миг его полного унижения ей стоило шевельнуть пальцем, чтобы он сдался на ее милость. Валя, имевшая девичье сердце, глядела равнодушно. Ее равнодушие казалось неподдельным. Больше того: набрякшее лицо, обращенное в его сторону, утратило молодые черты. Она сидела, облокотившись грузно и подперев правую щеку, словно в краткий срок, прошедший от разговора, успела прожить несчастную женскую жизнь.
Во сне Иосиф метался: простыня, сбившись в ком, приткнулась в ногах.
Утром открылось немыслимое зрелище: под кухонным столом, бросив под себя пальто, она лежала, выпростав правую ногу. Нога была белой – мраморной. В ванной, куда он шарахнулся, висело постиранное белье. Почти что в беспамятстве Иосиф нацарапал записку и, побросав в портфель самое необходимое, выбежал из дома. В записке он соглашался на любые условия, лишь бы она исчезла. Писал, что готов содержать ее вплоть до замужества (на бумаге он выразился деликатнее: оказывать ежемесячную помощь), а также, если потребуется, снять для нее квартиру.
На работе он прикрикнул на лаборантку, чего прежде за ним не водилось, и с тайным удовольствием следил, как та выбегает из кабинета, глотая слезы. Вечером Иосиф поехал к родителям, но ближе к полуночи малодушно набрал номер. На звонок откликнулись. Ровным голосом она отзывалась: да, да, слушаю. Струсив, он бросил трубку. Мать вопросов не задавала, да он бы и не ответил.
Отзываться перестали тогда, когда, оставив счет вечеров, Иосиф потерял надежду. Наутро он вышел из дома и с удивлением обнаружил стайку праздничных школьниц, несущих осенние цветы. То, что представлялось дурной бесконечностью, продлилось ровно неделю. Все закончилось к Первому сентября – так, как он и планировал.
Вечером Иосиф вернулся домой и, обнаружив полный порядок, предался сладостному раскаянию. В сущности, свою вину он признавал искренне и в полной мере соглашался отвечать по обязательствам, взятым в беспамятной записке.
Какое-то время Иосиф дожидался звонка, имея в виду финансовые переговоры. Но Валя не звонила.
В том, что живет с мужчиной, Валя так и не призналась. Прежде мать звонила на вахту, но, переехав на Васильевский, Валя написала, что комендант недоволен звонками, и обещала звонить сама. Для матери мнение коменданта было причиной уважительной.
В общежитие она не наведывалась. Девчонки шептались за спиной, но с расспросами не лезли. Наташка, правда, подступалась, но Валя смолчала.
Прошлым летом мать завела разговор. Перемыв чайную посуду, они сидели за столом, застеленным полотняной скатертью. Эту скатерть Валя помнила с детства: две аккуратные заплатки. Ожидая гостей, мать всегда маскировала их – то тарелкой, то блюдцем. Скатерть она всегда крахмалила, и короткие кисти, настроченные по краям, из-под утюга выходили слипшимися. В детстве Валя почему-то сердилась и всякий раз принималась разнимать.
Теперь, вспомнив, она незаметно пощупала: поредевшие кисти были мягкими. Оставшись в одиночестве, мама перестала крахмалить.
– Там, в Ленинграде, – скрывая волнение, она машинально занесла карандаш – неотточенным концом. Мамина рука вывела круг. На полотне, покрывавшем стол, осталась замкнутая черта. – За тобой, наверное, ухаживают...
На всякий случай Валя кивнула.
Мамина рука описала еще один круг – поближе к себе:
– Конечно, замуж надо
Валя снова кивнула. Мамина речь никак не складывалась, но она не оставляла попыток. Совладав с волнением, заговорила о том, что время уходит. Срок, отпущенный на учебу, пролетит незаметно, и тогда, если не позаботиться заранее, придется возвращаться обратно.
