Полукровка

– Пожалуйста, ничего не подумай, но, мне кажется, тебе стоит присмотреться...

– Выйти за ленинградца? – Валя пришла на помощь.

Перемежая речь оговорками, мать говорила горячо. Суть увещеваний сводилась к тому, что ленинградская жизнь – счастье, до которого, бог даст, Вале подать рукой.

Неотточенный конец касался верхнего круга, словно там, за воображаемой линией, была замкнута Валина счастливая жизнь. Мальчики, родившиеся в этой окружности, были высшими, почти небесными существами. Таких, как ни старайся, не найдешь в нижнем – ульяновском – кругу.

– Никто и никогда, – мать отложила карандаш, – не обвинит меня в том, что я прожила свою жизнь по расчету, но ты... ты должна послушать меня.

Этим летом мать разговора не завела. Может быть, жалела о прошлогодней откровенности. Валя, напротив, готова была заговорить. Мешали два обстоятельства. Во-первых, ни за что она не могла бы сознаться в том, что согласилась жить до свадьбы. Во-вторых, вспоминая мамин рисунок (два круга: один земной, другой небесный), Валя как будто чувствовала, что есть и третий, в который мать помещала таких, как Иосиф. Никогда мама не признается в этом, отвергнет все неделикатные подозрения, но Валя знала, расскажи она обо всем, этот круг ляжет ниже ленинградского.

«Ну и пусть, – она думала. – В конце концов, это моя жизнь».

В Ленинград она возвращалась с тяжелым сердцем. Несостоявшийся разговор лежал на совести. Валя подумала: лучше письмом. Но прежде она надеялась поговорить с Иосифом: после полутора лет он должен был наконец решиться.

Разговор, случившийся по приезде, ударил в самое сердце. Терзая диванную подушку, Валя пыталась собраться с мыслями, но все ускользало. Два чувства, противоречившие друг другу, застили разум. Ни одно из них не облекалось в слова. Первое было похоже на ужас верующего перед разграбленным алтарем. Второе – тайное, шевельнувшееся подспудно, походило на облегчение: в том, что она поклонялась такому богу, не придется признаваться.

В общежитие она возвращалась с позором. Под взглядами соседок, судачивших почти в открытую, Валя раскладывала чистые вещи. Случившееся было непоправимым, но даже сквозь стыд Валя отдавала себе отчет в том, что все закономерно: позором, выпавшим на ее долю, издревле платили девушки, потерявшие свою честь.

Неделю она жила оглушенная: все силы души уходили на то, чтобы смириться. Опыт, доставшийся в наследство от матери, подсказывал: смириться придется. Раз оступившись, нельзя ожидать долгой любви. Долгая любовь завязывается тогда, когда все происходит по-честному – перед богом и людьми. Эту формулу Валя повторяла вслед за матерью, не особенно вдумываясь. Бог представлялся ей похожим на человека, только самого мудрого и проницательного. Он, надзиравший за всеми без исключения, не мог проглядеть позора, с которого началась Валина – теперь уже загубленная – жизнь. Люди – и подавно. Разложив чистые вещи, она свернулась в своем закутке, готовая принять заслуженное.

Девочки собирались к чаю. До Вали долетал возбужденный шепот. Они разговаривали так, словно там, за загородкой, лежал тяжелый больной. Болезнь – нет нужды, что отчасти и позорная, – внушала невольное почтение. Будь Валя умнее и опытнее, она представила бы дело так, как это умеют делать брошенные женщины. Тогда, включая разбитную Наташку, никому не пришло бы в голову ее жалеть. Напротив, ее сочли бы хитрой тихоней, сумевшей на целых полтора года избавиться от общежития и пожить в свое удовольствие – в отдельной ленинградской квартире. Однако Валино сердце, еще не ставшее женским, не успело набраться хитрости. Ее горестное возвращение разбудило любопытство: позабыв о своих делах, все жаждали подробностей.

Звать отправилась Наташка. Зайдя за загородку, она склонилась над Валей и потрясла за плечо. В прежней жизни Наташка была ее главной мучительницей, но теперь, обернувшись, Валя увидела участливые глаза:

– Ну что ты, честное слово, приехала и лежит, как неродная...

Валя поднялась и вышла.

К чаепитию никто не приступал. Подталкивая деликатно, Наташка подвела к столу. Девочки сидели чинно. Первый раз в жизни Валя чувствовала себя в центре внимания.

Казалось, все пили чай, однако глаза, опущенные в чашки, косились в Валину сторону. Общий разговор не складывался: напряжение, висевшее над столом, нарушила Наташка:

– Давай, рассказывай.

Валя поежилась. Меньше всего ей хотелось говорить о своем позоре, но, оглядевшись, она поняла: девочки и не думают осуждать. Стол, за которым она сидела, походил на семейный – за ним собрались сестры, исполненные сочувствия. Мало-помалу Валя заговорила. Она рассказывала, обходя главное и приукрашивая детали, так что с ее слов, если бы девочки ей поверили, выходила неправдоподобная история: человек, с которым она жила, любил ее до беспамятства. Расстались по недоразумению. Вот и все.

Переглянувшись и преодолев первую сдержанность, девочки подступили с вопросами. Они спрашивали о жилищных условиях, зарплате, домашней обстановке, о том, как проводили свободное время, о праздниках и подарках. Квартиру Валя описала подробно, даже начертила маленький план. Выводя квадратики мест общего пользования, она поймала себя на том, что тоскует по кухне. За полтора прожитых года кухня, в которой она готовила, стала ее местом. Иосифу принадлежала комната. Валя вспомнила чистоту, наведенную напоследок, и, едва не заплакав, вскользь упомянула о праздниках: ни Первого мая, ни Седьмого ноября Иосиф не отмечал. Вопрос о зарплате она опустила. Подарков, которые смогла перечислить, набралось немного. Их она показала, сбегав за загородку. Небогатое пополнение гардероба девочек удивило, но Валя нашлась и предъявила записку.

Записка исправила дело. В ее подлинности никто не усомнился, даже Наташка, глядевшая цепко. Подумав, она вынесла вердикт:

– Да... Любит.

– Слушай, а чего же ты?.. – указательным пальцем тихая Верочка ткнула в Валин живот. На секунду все стихло.

– Господи, ну что вы!.. – Валя покраснела. Даже под пыткой она не смогла бы выговорить, что это зависело не от нее. О детях Иосиф не хотел и слушать. Честно говоря, Валю его позиция удивляла. Где-то она слышала, что евреи любят детей.

Опасаясь, что Наташка сейчас углубится в эту тему, Валя заговорила быстро, уводя в сторону:

– И вообще, при чем тут это?.. Главное, что Иосиф...

– Так он, – Наташка прищурила глаз, – у тебя еврей?

Слово, произнесенное вслух, было грубым – ругательным. Валя опустила голову и кивнула.

– Вот оно что... – Наташка протянула понимающе.

Все заговорили разом, и реплики, летевшие в Валину сторону, не оставляли сомнений. Девочки не выражались прямо, однако у каждой нашлась история, подходящая к случаю. Наташка припомнила козни профессора Винника:

– Строят из себя невинников... – она выразила общее мнение.

Валя ежилась. Оборот, который принял застольный разговор, стал неприятным. Она любила Иосифа, что бы ни плели, а значит, он – Валя возвысила голос – не такой. Она и сама не знала, какой смысл вкладывает в это слово, но, сверкнув глазами, сказала, что все это – глупости, не имеющие к нему отношения. Девочки не настаивали. Наговорившись, все улеглись спать, тем более завтра Первое сентября. День знаний.

В своем закутке Валя укрылась с головой. Решимость, окрепшая за общим столом, слабела в одиночестве. Она помнила правду, которую рассказывал ей Иосиф. Но от того, что говорили девчонки, веяло другой – пугающей – правдой, которая открылась ей в школе, на странице классного журнала, где они стояли парными столбиками: «рус.», «тат.» и «башк.».

В столбцах, которые Валя различила сквозь годы, особняком значилась единственная темная строчка: Левкины родители, отец и мать.