Полукровка

Плавучие скалы сближались неуклонно. Игра, которую она затеяла, оказалась игрой паука. Не море – река, у которой нет рукавов, чтобы свернуть, спрятаться. В дельте, похожей на раскинутые лапы, он дожидался, не сводя немигающих глаз.

– Ладно, – Маша сказала вслух, как будто паук мог ее слышать. – И начитались. И наигрались. Теперь поглядим.

Сев за очищенный стол, она раскрыла паспорт. Сгибала и разгибала корочки: странички норовили встать поперек. Паучьи глаза пучились изумлением. Упираясь фалангами, он следил, как жертва тянется к пузырьку. Она свинтила крышку и занесла, почти не примериваясь. Черная тушь плюхнулась густо. Пятно покрыло строки, среди которых была одна, его любимая. К этой строке липли лапки трусливых насекомых.

Ночью она видела нехороший сон. Ей снилась толпа, собравшаяся во дворе. Крики, похожие на вой ветра, бились в ее окно. Маша выглянула: внизу прибывала вода. Струями вливалась из подворотен, катилась по асфальту, подмывая стены. Невская вода, поднявшаяся выше ординара, доходила до щиколоток. Переминаясь с ноги на ногу, они глядели под ноги, но не видели волн. Волны, катившиеся из грязных подворотен, грозили затопить двор. Рванув на себя оконную створку, Маша крикнула: «Спасайтесь!» – но они не верили. Смотрели куда-то в небо, словно ожидали помощи. Из подворотни хлестало неудержимо. Во сне она съежилась на полу.

Все было тихо. Совладав с собой, она выглянула. Выше человеческого роста, выбранного пауком в качестве ординара, стояла вода. Сверху она казалась черной. Уже почти проснувшись, Маша понимала: черной тушью паук залил город, открытый перед ним, как огромный паспорт.

Глава 20

 1

О точном сроке они не условились. Три дня Маша просидела дома – до среды. Телефон молчал. Может, он передумал. Догадка приводила в ярость: снова Иуда возомнил о себе невесть что. Яростные мысли действовали благотворно – отвлекали от институтских дел. Не будь Иуды, тень Нурбека терзала бы неотступно. Теперь его тень являлась время от времени, чтобы втянуть в бесконечный разговор. Снова и снова, распахивая дверь кабинета, Маша находила слова. Скверна лилась на Нурбекову голову, но не могла утолить. В мыслях Маша презирала себя за то, что, ступив за коленкоровую дверь, не дала правильного ответа.

Во вторник она поняла: кончено. В институт она не явилась. А значит, все двинулось по худшему сценарию.

Успенский позвонил в четверг. Трезвым голосом сообщил, что комиссия заседала в среду:

– Всё. Завтра можешь приходить.

– Но я...

– Знаю, – он оборвал жестко. – Нурбек Хайсерович ввел меня в курс дела. Странно, что не ты.

– Но я... – Маша начала заново, но остановилась. Паучья черная трубка дрогнула в руке. К этому ее приучил брат: не болтать по телефону. Болтун – находка для врага.

– Ладно, – голос Успенского снова оборвал. – Об этом – после. Теперь самое важное: с ними я договорился. Нурбек обещал: по-настоящему ход делу не дадут. Тебе позволят закончить. На вечернем. Там другая программа, какие-то несоответствия – придется срочно досдать. Закончишь, будем думать дальше. Ты уже вычислила, кто?

– Зачем? – Маша спросила, пытаясь выиграть время. Он усмехнулся. На решение отводились секунды, но тень Нурбека стояла рядом. За эти дни она научилась отвечать.

Вопрос, который задал Успенский, был главным. Предшествующие рассуждения имели единственную цель – ошеломить. Как в детском калейдоскопе, мысли блеснули и замерли – Маша увидела весь рисунок. Назови она Валино имя, следующим шагом он потребует, чтобы она положила жизнь на то, чтобы отомстить.

– Да, – Маша ответила. – Летом ко мне приезжала немка. Ее семью выслали. До войны они жили в моей квартире.

Маша рассчитала правильно: Успенский молчал. За немкой, высланной из города, он признавал право на месть.

– Я хочу спросить... – Маша переждала молчание. – Вы сказали, что договорились с ними. Надо полагать, что-то они потребовали взамен?

– На их месте я потребовал бы большего. Бляди, – он сказал просто, по-человечески. – Ладно. Не телефонный разговор.

– А что, могут подслушать? – Маша скривилась презрительно. – Интересно, что новенького они узнают из того, что не узнали до сих пор?

На том конце провода Успенский издал звук, похожий на лай:

– Кафедру. Нурбек потребовал кафедру.

– И вы... согласились? – она положила руку на горло. Судорога, пережавшая связки, мешала говорить. Ясно, как будто профессор стоял рядом, Маша видела осклабившийся рот. – Но вы, вы говорили, всю жизнь...

– Говорил. И сейчас говорю: здесь надо добиться многого, чтобы в случае чего было чем пожертвовать. Не надо, – ей показалось, он видит слезы, – в моем случае жертвенность не стоит преувеличивать: эту задачу они решили бы все равно. Рано или поздно.

– Нет, – Маша сказала, – ничего бы они не решили. Против вас у них не было свидетелей.

Может, ей только показалось, но Успенский снова усмехнулся.

Положив трубку, Маша съежилась у телефона. Жертва, которую он принес, была человеческой. Никогда никакой волк не стал бы жертвовать собой. Сказал: не стоит преувеличивать, но именно этим словам Маша отказывалась верить. Волк, тотем ее племени, не мог поступать как человек.

«Нет. Не так», – она начинала заново. Профессор достиг всего, что поставил себе целью. Это стало его капиталом: удавшаяся профессиональная жизнь. Этой жизнью – советским эквивалентом денег – он заплатил Нурбеку. Мысль складывалась медленно. Подобно паутине, сплеталась из обрывков разговоров, которые вел профессор. Когда-то давно, предугадывая заранее, он выбрал именно ее. Волчьим носом унюхал в ней главное: рано или поздно она зайдет в тупик. Тогда, пожертвовав кафедрой, можно будет спасти...

«Меня? – мысль билась в паутине, теряя силы. Слабые крылья замерли. Мертвая мысль стала простой и очевидной. – Нет, не меня».

Словно дикий зверь, спасающий детеныша, он готовился принести себя в жертву и для этого использовать ее, свою ученицу, связав раз и навсегда. Наставить на путь, которым прошел сам. В конце пути, в свой черед достигнув всех поставленных целей, она должна будет – ради продолжения его науки – выбрать нового детеныша, чтобы принести себя в жертву и спасти. Этот путь он считал заменой человеческого: палачи, пришедшие к власти, пресекли его раз и навсегда.

Картины будущего щелкали черно-белыми кадрами: по ступеням, сбитым множеством ног, Маша шла вверх. По лестнице, на вершине которой сияла докторская диссертация – ее будущий основной капитал. Решение, минуту назад казавшееся трудным, стало простым.

– Слушаю, – профессор отозвался бесцветным голосом.

– То, что вы предлагаете – невозможно. На вечернем я учиться не стану – много чести.

Будь он не волком – человеком, она не нашла бы сил отказать.

– Дура, – Успенский отозвался глухо. – Захочешь исправить – будет поздно.

– Нет, – она сказала. – Не захочу.

Забытый восторг дрожал в ее груди: так она была счастлива лишь однажды – в день поступления.

Маша ушла к себе и затворила дверь.

Двор гомонил веселыми голосами. Детские шапочки, похожие на праздничные шарики, прыгали по асфальту. Скрежет железной битки долетал до верхних этажей. Терзаться нечем. Нева, выйдя из берегов, слизнула бессмысленные годы. То, что случилось, относится к чужой жизни: кафедра, Нурбек, комиссия. Пусть боятся те, кто жаждет нажить капитал. «Дура, – Маша вспомнила. – Он сказал: дура», – и