усмехнулась, передернув рот.
Дворовые крики становились слышнее. Что-то, упущенное во сне, поднималось со дна. Битка, брошенная в невскую воду, расходилась кругами.
Едва смиряя пляшущие ноги, Маша шагала по комнате. Жизнь начиналась заново. То, что случилось раньше, не в счет. Родители, брат, профессор – все канули в прошлое. Маша оглядывала остаток: Юлий. В нем нет их поганого двоемыслия. Единственный, не втянутый в паучью игру.
Автобусы шли вереницей, несмотря на поздний час.
Трясясь на заднем сидении, Маша думала о том, что поделится с ним своими планами. Расскажет о немецкой девочке. Вместе они съездят на кладбище. Сходят на отцовскую могилу, а потом найдут место и зароют пепел старух. Панька и Фроська будут лежать спокойно, дожидаясь своего воскресения. А потом они соберутся и уедут. Подальше, куда-нибудь в глухую провинцию. Будут жить, дожидаясь общих внуков...
Сойдя на остановке, Маша двинулась через пустырь. В ряду пятиэтажек, выстроенных в шеренгу, его корпус был третьим. Под ногами чавкала грязь. Где-то рядом бежала асфальтовая дорожка, по которой, волоча ворованные книги, она шла в прошлый раз. Вдалеке, над зубцами точечного дома, тускло горели буквы. Их прибили с торца. Лозунг, в который они складывались, с этой стороны не читался. Для гостей, попадавших в этот район, они играли роль маяка, к которому, меся непролазную слякоть, следовало стремиться.
У парадной Маша тщательно очистила ноги – глинистые комки прилипли к подошвам. Перед дверью она помедлила: из квартиры слышались голоса. Один принадлежал Юлию. Он был усталым и негромким – увещевающим. Другой, женский, отвечал отрывисто и резко. Маша прислушалась: «Нет, не мать». Мягкий голос Екатерины Абрамовны она помнила хорошо.
Юлий, одетый не по-домашнему, вырос на пороге.
– Я... – Маша начала неловко. Мысли путались. Юлий не торопился приглашать.
Из-за его плеча глядела темноволосая девушка. Ее черты она помнила смутно. Не проронив ни слова, девушка скрылась в глубине квартиры. Маша поймала его растерянный взгляд.
Вежливость взяла верх. Он потупился и отступил.
– Я... – Маша начала снова. Странное выражение не сходило с его лица. Как будто он чувствовал себя виноватым.
– Вы разденетесь? – глаза избегали встречи.
Маша кивнула и взялась за пуговицы пальто.
Девушка сидела на диване, поджав под себя ноги. Маленькие ступни, обтянутые капроном, выбивались из-под юбки. При Машином появлении она спустила ноги и дернула диванную подушку.
– Поставлю чайник, – Юлий вышел стремительно.
Пальцы, украшенные серебром, терзали бахрому. Девушка глядела в сторону, словно гостья, явившаяся неожиданно, нарушала ее владения. Ее глаза были густо накрашены. Под нижними веками сероватым следом размазалась тушь. Как будто только что плакала.
Юлий вернулся, и темноволосая поднялась. Она вышла из комнаты решительно, словно Юлий сменил ее на посту.
– Меня исключили из института, – Маша пожаловалась, думая о том, что исключение – кстати: первый раз в жизни паук играет на ее стороне.
– Почему? – Юлий поинтересовался удивленно, но это удивление было холодным.
– Точнее говоря, мне пришлось уйти. Длинная история. Если в двух словах, на меня написали донос.
Маша справилась с собой. Теперь ей казалось, он должен был оживиться: вспыхнуть, проявить интерес. Юлий кивнул. Глаза, глядевшие на Машу, оставались тусклыми:
– Что ж, приятного мало... Но может, вы поспешили? Надо было не уходить, подождать. Жизнь длинная... – он усмехнулся. – Особенно в этой стране.
Прежде в его усмешках не было горечи.
– Вы... не хотите со мной говорить? – вспомнив про внуков, она решилась действовать напрямик.
– Нет-нет, – глаза метнулись, но он покачал головой. – Я хотел вам звонить, потому что... – Юлий медлил, – потому что обещал.
– Обещали, – Маша подтвердила. – Я подумала, что-то случилось. Обычно вы...
– Позвонить и извиниться, – он добавил тихо.
– Чайник вскипел, – непреклонный голос прервал из-за двери. Маша услышала твердые шаги. Передав сообщение, темноволосая девушка ушла в кухню.
– Извиниться, – Юлий повторил с нажимом, как будто вступал в спор. – Прошлый раз, по телефону, я сказал вам неправду. Посещать, собственно, нечего. У моего отца нет могилы. Сам он хотел на Преображенском, но разрешения не дали. Предложили Северное... – губы сморщились.
– А если за деньги?.. – она спросила и поняла, что сделала ошибку.
– Нет, – его голос стал непреклонным. – Платить мы не станем. Кроме того, дело не только в этом...
– Но вы могли бы... – мысль мелькнула и сложилась. – Кремировать. А потом похоронить тайно.
– Нет, – он снова отверг. – Тайного больше не надо. И вообще ничего
–
– Вот именно. Нельзя, значит, нельзя.
Новая интонация резала слух.
– Но это глупо! –
Юлий покосился на дверь. Коридор молчал.
– Не так уж глупо, – снова его усмешка получалась горькой. – Если бы все рассуждали, как я... – он махнул рукой.
– Так, как вы, рассуждают именно все! – она не хотела его обидеть. Просто сказала правду.
– Боюсь, что нет, – в голосе поднималось раздражение. Вскипало каплями – с самого дна. Одна из капель должна была стать последней. – Вам никакие законы не писаны!
Таясь за дверью, черноволосая торжествовала победу. Маша поднялась.
В прихожей она одевалась торопливо, не попадая в рукава. Юлий не помогал.
– Вот... – она застегнула верхнюю пуговицу.
– Когда-то давно, – Юлий стоял, прислонившись к притолоке, – я говорил о надломленной трости. Так вот. Я ошибался. На самом деле она давно сломана, – лицо, обращенное к Маше, меняло свои черты.
Они теряли слабость, которую когда-то давно она назвала травоядной. Машин взгляд, зоркий, как пальцы слепого, ощупывал контуры, скользил по буграм его лба. Древняя ярость вставала в его глазах. Небо, под которым они стояли, собиралось тучными складками, зыбилось как земля. Небо, которого раньше она не знала, становилось шатром, раскинутым в пустыне. Эти черты она знала всегда. Давно, тысячу лет назад, его лицо склонялось над ее колыбелью. Ошеломляющее родство, в котором страшно признаться, становилось непреложным, как тело. Сладким, как человеческая кровь. Такой сладкой ее кровь была только в самом раннем детстве, когда, вылизывая детские ссадины, она плакала и глотала слюну.
На пороге шатра, завешанном тяжким пологом, они стояли друг против друга. Шаг – и она стала бы
Непреклонным жестом, принадлежащим ее бабушке Фейге, он поднял руку и погладил ее по голове. Пальцы скользнули и легли на Машино плечо. Не дожидаясь внуков, Юлий отринул ее, девочку-полукровку. Развернул и подтолкнул к дверям.
Свет маяка, зажженного над точечным домом, не достигал небес. Небо, под которым она брела, было пустым и беззвездным. Тучи, спустившиеся низко, облепили хрущевские дома. К точечному дому, украшенному горящими буквами, Маша подходила с торца. Отсюда
СЛАВА СОВЕТСКОМУ НАРОДУ!
Она ответила грязным словом – на родном языке паука.
