— Понимаешь...— он оглянулся, боясь, что их разговор подслушают,— понимаешь... у тебя муж, дети... У меня... Нет, я не то говорю. Понимаешь: ты все-таки меришь двумя мерками: да, нет.
— А ты нашел третью? Отпусти меня! Отпусти сейчас же! Боже, в кого я превратилась! Отпусти!— нырнула под его руку. —Я действительно забылась. Какая дура! Я все думаю: что он придирается, боится дежурной...
Алексей остался в темноте. Прислонился к стене, снова сложил руки на груди. Поза не оставляла сомнения: зол, ее слова мало его трогают, сейчас он уйдет, выслушает неизбежное — и уйдет.
Послушай, Юля,— отчеканил Алексей.— Скажи еще одно слово и поставь наконец точку. Не надо лишнего. Вложи в него все свое негодование и презрение...
— Ты...— выдохнула Юля.— Ты... Эх, ты!..— Резко повернулась и пошла.
Алексей закурил, вышел на свет. Затянулся раз, другой — глубоко.
— Ну — все,— швырнул окурок и зашагал в обратную сторону.
Юля вошла в вестибюль гостиницы. Направилась было к лестнице. Сначала быстро, потом замедлила шаг. Ступила на первую ступеньку. Постояла. И, повернувшись, пошла к креслу: села. Руки на коленях, взгляд невидящ.
Встала, медленно пошла к двери. На крыльце остановилась. Увидела фигуру мужчины в белой рубашке, стоящего возле памятника, встрепенулась. Тот стоял спиной. Юля пристально вгляделась в него, напряглась, сделала шаг к нему, другой...
Мужчина обернулся — это был не Алексей!
Войдя в номер гостиницы, села у стола. Отрешенно включила и выключила лампу. Включила и выключила...
Почти все окна фасада гостиницы светились в этот вечер. Среди горящих и потухших вечерних окон одно мигало: раз — два, раз — два, будто подавая сигнал беды...
Муж Юли был успокоившийся человек. Порожистое русло для него кончилось; он давно уже плыл по широкой с ровным течением воде, не ведая тревог и страха, доверившись ей, не беспокоясь за себя. Да и прошел опасный возраст обоих супругов, и дети уже взрослые...
Этот успокоенный человек сегодня был встревожен.
На диване, под светом торшера, шелестел газетами Иван Артемьевич Шитов. В очках (для чтения), полноват, хотя и не стар; был он в пижаме, в уютных домашних тапках... Что-то, может, и представлял собой в молодости Иван Шитов — помнил себя черноволосым, кудреватым, смуглым,— с возрастом же полысел, отросли щеки, сделался мордат. Сорок три года — можно кое-что и позволить.
Треск разворачиваемой Шитовым газеты походил на гром — что-то не давало ему покоя. Да и читал он с пятого на десятое — только, кажется,
для того, чтобы избавиться от упорно точившей его мысли.
Вышел из своей комнаты сын Валерка.
— Па, я все уже сделал, можно гулять?
— Все ли? — усомнился Шитов.— А что ты ел?
— Котлеты...— Сын был худоба, в маму.
— А макароны? — придирался отец.
— Па, я потом макароны... когда приду.
— Съешь, тогда пойдешь! — отрезал отец и с треском развернул новую газету.
Сына прямо скорчило от вынужденности есть макароны в то время, когда надо бежать играть! Но он поплелся на кухню. Дверь толкнул ногой.
— Я тебе толкну, я тебе толкну! — бросил, не поворачиваясь, отец.
Вдруг шелест газеты прекратился — Шитов чтото услышал. Даже голову приподнял — на лестнице стучали шаги. Скрежет ключа... Шитов сбросил ноги с дивана. В прихожей открылась дверь, щелкнул выключатель. Это дочь.
— Пап,— раздалось из прихожей,— мама не приехала?
— Нет,— снова лег Шитов.
— Вот везет ей,— раздеваясь, говорила дочь,— всюду ездит, на банкетах бывает, икра, крабы, французы,— мне бы так!
— Успеешь еще,— буркнул с дивана отец.
— Ой, успею! Надо, пока молодая, потом-то уже что? Вон мамка приедет — устала, говорит, и больше ничего. Я один раз с ней была — ни капельки не устала, и мне руку целовали — правда, пап!
— Слышал уже.
— И значков надарили! И сувениры... «Пти презент, мадемуазель...»
Из кухни появился Валерка. Он слышал разговор и успел проникнуться к нему презрением. В руках у него сковородка с макаронами и вилка.
— Бонжур, мадемуазель Натали!
— Ты бы еще с кастрюлей вышел. Спрячься! — скомандовала она Валерке.— Культура... Па, я в кино иду.
— Мама же сейчас придет.
— Пятичасовым автобусом не приехала — значит, на такси... Уже билеты куплены.
С кем идешь? Со Станиславам?
— Ну его. Со Светкой и Юркой.
— А что Стасик? Чем он тебе не угодил?
— Скучно. Он такой точный... как часы. Ничего непредвиденного. Школа — институт — инженер — заведующий отделам... Квартира — машина — двое детей (он даже это запланировал, представляешь?).— Наташка содрогнулась.—Я как услыхала про «двоих детей», думаю: все! Ну и тип!
— Зато спокойный,— неопределенно выразился отец.
— От такого спокойствия — знаешь — повеситься захочешь. Да ни за что! Олька тоже говорит: а что тут такого? Я хочу — чтобы ничего не было известно. Хочу, чтобы как у мамы. Раз — звонят: «Юлия Викентьевна, голубчик, два дня вам на сборы — и в Югославию с делегацией. Все бросайте—надо!» Вот как я хочу!
— Оба что-то вы одно заладили: «Как мама»,— проворчал отец.
— А что,— появился все с той же сковородкой Валерка,— она и в войну партизанкой была, и сейчас...
Тут Шитов взорвался.
— Хватит! — он отшвырнул газету, сорвал очки.— Надоело! Ничего вы не понимаете! У человека должна быть жизнь! Жизнь,— он обвел комнату рукой, и стало понятно, что жизнь, по его мнению, это мир квартиры, совместные вечера, тишь, шелест газет, разговор, телевизор.— Я тоже воевал! И тоже, между прочим,— это он дочери,— инженер и начальник отдела. Думаете, маме это нравится — мотаться? Или, может, мне?! И вы туда же: «Пти презент!» Сейчас же на кухню, Валерий!— Вскочил, показал рукой.— А ты когда сядешь за уроки, Наталья?
— Я уже все кончила, папа,— спокойненько, вразумляя, ответила Наталья,— еще у Светки,— и сделала бровками.
— «Хочу, чтоб не было ничего известно!» Знала бы ты, что это такое — когда ничего не известно! Ты ведь не знаешь этого! Когда сидишь, как на мине, когда...— Шитов швырнул и очки на диван.— Узнаешь — вспомнишь мои слова!
Валерка появился из кухни.
Па, я все съел. Можно, я пойду?
— Иди!
— Я тоже пойду, пап,— сказала Наталья.
— А не поздно?
— Мне уже шестнадцать,— этаким юридическим голоском ответила дочь.— Я уже не ребенок.
— Это тебе так кажется... А! — Шитов махнул рукой.
Дети вышли вместе. Хлопнула дверь. Ссыпался по лестнице Валерка, простучали торопливые каблучки Наташи. Звуки затихли, Шитов включил телевизор. Подвинул кресло, сел. Звук он убрал; на экране
