Немножко! — ответил он сыну.— Не беспокойся! — Сел на стул, сгорбившись, сникнув, смотрел на руку, на кровь. Кровь, накопившись, начала капать на пол. Шитов смотрел, как капает кровь.
В душе его происходило что-то похожее на это, и ему непременно надо было видеть, как из пего, Шитова, вытекала кровь...
Потом встал, пошел на кухню. Смазал рану зеленкой, обмотал бинтом. Вытер в комнате пол. Собрал стекла. Вынес крупные в кухню, возвратился с совком — нетороплив был Шитов, даже замедлен, подробен в движениях, и очень жалел порезанную руку, морщился, если случайно задевал, гримасничал — словно кто видел его,— и на лице была написана боль.
В прихожей раздался звонок.
— А где бабочка? — чуть не с порога спросил Валерик.— Поймал?
Оба оглядели комнату: бабочки не было. Улетела.
Назавтра Шитов, взлохмаченный и небритый, стоял у окна, выходящего во двор. По какой-то инерции, оставшейся со вчерашнего вечера, прислушивался к шумам и шагам на лестнице, поворачивая время от времени к ним голову, хотя двор, по которому должна пройти Юля, виден из окна
весь.
Трагедия Шитова усугубилась: он знал, что будет говорить, но не знал, что делать. Шитов был растерян, неуверен, нервен, зол. Лицо его менялось от каждой новой мысли.
Начал было некий возбужденный круг по комнате, но, вспомнив, бросился к окну: нельзя пропустить появление Юли.
Пошел зачем-то в кухню, зачем-то заглянул в холодильник, но, опять вспомнив, выглянул в окно.
Вот она! Юля!
Тоненькая фигурка, четкий стук каблуков.
Шитов бросился к стулу, сел. Нет, не то! Поспешно лег на диван, заложил руки за голову. Снова — не то! Встал,— растерян. Побежал в кухню, открыл шкафчик. Посмотрел в него, не зная, за что взяться. Слушал приближение шагов на лестнице — и боялся их. Щелкнул замок, открылась дверь. Юля разделась в прихожей. Вошла... Шитов громко захлопнул дверцы шкафчика, вышел.
— А-а, это ты? Сел на диван. Юля молчала.
— Мне все ясно,— продолжал Шитов с прежней угрозой.— Может, ты что скажешь? Добавишь, может?
— Если тебе все ясно, что ж добавлять?— механически отпарировала Юля. Разговор, однако, этим ответом завязался.
— Мне все ясно, только вот неясно, как ты, жена, мать двоих детей, как ты могла? Ты у всех на виду! Да если я пойду...
— Иван, не будь бабой!
— Бабой?! — и вскочил по-вчерашнему яро.
- Бабой! — взорвалась Юля, и посильнее, чем Шитов.—Если ты решил —не тяни канитель! Мне нечего мораль читать — я свой грех получше тебя знаю! Если решил — говори.
Шитов нашел наконец оскорбительное слово: ...валялась там!..— Задохнулся.— В гостиницах, наверно. Он тебя домой не пригласит. Домой он только молоденьких...— Вдруг новая мысль:—А с чего это ты решила признаться? Замуж он тебя берет, может? Или... бросил он тебя? Бросил, да? Ты же стара для него! А я смотрю — что это стала молодиться — костюм новый, прическа, духи! Белье заграничное.— Злорадно:—Значит, бросил? Поздравляю,— вскочил с дивана.— Правильно сделал. Руку ему пожму, когда встречу: так, мол, и надо им, ста...
Юля, качнувшись, вдруг села. Лицо ее посерело, она съехала со стула — обморок. Шитов смолк, смотрел, еще не решаясь броситься на помощь.
Потом рванулся в кухню.
Принес валерьянки, столовую ложку, стакан воды, дрожащими руками налил...
Юля лежала на диване, глаза были открыты, смотрела в потолок неподвижным взглядом.
Шитов сидел неподалеку на стуле. Молчал, глядя на Юлю, не видел ее. Его охватило какое-то наркотическое оцепенение, усталость, которые облегли плечи и лицо, не давали двинуться, склоняли к покорности. Ни мысли, ни чувства в нем — только это оцепенение.
А глаза Юли были сухи. Такими глазами смотрят в потолок приговоренные. Плачут, когда есть надежда; когда ее нет, глаза сухи.
— Ну,— вдруг поднял голову Шитов,— что будем делать?— голос был усталый и безразличный.
Юля не ответила.
— Что будем делать, говорю? — через некоторое время повторил вопрос Шитов.— А, Юля?
И в этом «А, Юля?» было примирение: так оно мягко, снова по-семейному прозвучало.
Юля попробовала ответить, но не смогла — не было голоса; только пошевелила губами.
— Что? — наклонился к ней Шитов.
— Поедем,— еле слышно проговорила Юля.
— Поедем? Куда?!
— На Смоленщину. Туда.
— В леса, что ли? Она кивнула.
— Зачем? — недоумевал Шитов.— Юля, зачем?— тронул ее за плечо. Оставил руку на плече.
Юля повернула к нему глаза—чужие, отчужденные, страшно незнакомые.
Лицо Шитова нависло над ней — в сложной гримасе обиды, сострадания и недоумения, небритое, измученное, некрасивое, но все-таки родное, привычное... Она подняла руку, тронула его щеку.
— Помоги мне, Иван, помоги... Только ты... надо поехать... Туда... Надо...
— Ну, поедем,— согласился он, поднимая брови— Можем поехать.— И весь недоумение.
— Я посплю... можно? — и Юля тут же закрыла глаза.
Звякнул в прихожей звонок. Иван пошел открывать. Сын.
— Чш-ш,— прикладывая палец к губам, сказал отец. —Мама спит. Она не спала целую ночь...
Оба на цыпочках, оглядываясь на Юлю, прошли в кухню.
А во дворе, на асфальтовой площадке, развешивая белье, разговаривали о случившемся у Шитовых две пожилые женщины.
— Слышала — ух и кричал вчера! — кивок на окна Шитовых.
— Кто?
— Да этот, начальницы-то муж.
— Да неужели?
— На нее, видать. Стекло вчера разбил. Она-то выскочила как ошпаренная, а там стекло — дзынь! И сегодня крики.
— Доездилась.
— Вот-вот. Когда много ездят, всегда так.
— И ведь дети, дети ведь!
— Дети. Она, может, считает, что вырастила уже. Самой, видать, захотелось погулять. Одевается, разъезжает, по неделе дома нету —все хозяйство на муже.
— Он-то хороший?
— Да золото — не человек. Ни выпьет, ни на работе не задержится. И ковры выбьет, и в магазин сходит, и с детьми возится — никогда его никаким не видела.
Таких-то всегда и рогатят, золотых. Ох, не говори! Она с ним за дом-то спокойна, вот и разъезжает. А запей он или заведи кого на стороне —ей бы тогда не до дури, некогда было бы хвостом-то вертеть. Вчера и не ночевала даже — выгнал, видать.
— Значит, за дело... Было, значит...
— А сегодня сперва покричал, потом затихло. Ничего не слыхать.
— Неужели простил?
— Да кто их знает? Он-то мягкий, добрый, может, и простил.
— О-ох! Как подумаю о своем. Он ведь все время в рейсах; кто его знает, что там... Раньше-то козел был. Вот и думаю: узнаю — что буду делать? Это ж какой надо быть, чтоб отрезать...
