исправности была, чтоб справная, стараемся, чиним, и все в срок, все по плану, вовремя, значит, стараемся…
Кедрин оттопырил губы, покачал головой.
Мокин обошел трактор и остановился возле бочек:
— А это что?
— Бочки. С соляркой и бензином.
Рыжие брови Мокина удивлённо полезли вверх — под кожаный козырёк.
— С бензином?!
— Угу.
Мокин растерянно посмотрел на секретаря. Тот протянул чуть слышное «дааа», вздохнул и вышел вон.
Мокин подбежал к бочкам:
— И што ж, прям с бензином и стоит?
— Тк стоит, конешно, а как же нам… — встрепенулся было председатель, но Мокин властно махнул рукой:
— Которая?!
— Тк, наверно, крайняя справа.
Мокин быстро вывинтил крышку, наклонился, понюхал:
— Так и есть. Бензин.
Он шлёпнул себя по коленям, ошалело хохотнул и повернулся к председателю:
— У тебя стоит бензин?
— Стоит, конешно…
— В бочке?
— В бочке.
— Просто?!
— Тк, конешно…
— Да как — конешно? Как — конешно, огрызок ты сопатый, раскурица твоя мать?! Ведь вот подошёл я… — Он порывисто отбежал и театрально подкрался к бочке. — Подошёл, значит, и толк! — Поднатужившись, он толкнул ногой бочку, она с грохотом опрокинулась, из отверстия хлынул бензин. — И готово!
Тищенко раскрыл рот, растопырив руки, потянулся к растущей луже:
— Тк зачем же, тк льётся ведь…
Но Мокин вдруг присел на широко расставленных ногах, лицо его окаменело. Он вобрал голову в плечи и, скосив глаза на сторону, выцедил:
— А нннну-ка. А ннну-ка. К ееебееени матери. Быстро. Чтоб духу твоего… пппшёооол!!!
И словно пороховой гарью шибануло из поджавшихся губ Мокина, ноги председателя заплелись, руки затрепетали, он вылетел, чуть не сбив стоящего у ворот Кедрина. Тот цепко схватил его за шиворот, зло зашипел сквозь зубы:
— Куууда… куда лыжи навострил, умник? Стой. Ишь шустряк-самородок.
И, тряхнув пару раз, сильно толкнул. Тищенко полетел на землю. Из распахнутых ворот раздался глухой и гулкий звук, словно десять мужчин встряхнули тяжёлый персидский ковёр. Внутренности мастерской осветились, из неё выбежал Мокин. Лицо его было в копоти, губы судорожно сжимали папиросу. Под мышкой по-прежнему торчал ящик.
— Вот ведь, едрён-матрен Михалыч! Спичку бросил!
Кедрин удивлённо поднял брови.
Тищенко взглянул на рвущееся из ворот пламя, вскрикнул и закрыл лицо руками. Мокин растерянно стоял перед секретарём:
— Вот ведь оказия…
Тот помолчал, вздохнул и сердито шлёпнул его по плечу:
— Ладно, не бери в голову. Не твоя вина.
И, прищурившись на оранжевые клубы, зло протянул:
— Это деятель наш виноват. Техника безопасности ни к черту. Сволочь.
Тищенко лежал на земле и плакал. Мокин выплюнул папиросу, подошёл к нему, ткнул сапогом:
— Ну ладно, старик, будет выть-то. Всякое бывает. — И, не услыша ответа, ткнул сильнее: — Будет выть-то, говорю!
Председатель приподнял трясущуюся голову.
Кедрин, поигрывая желваками скул, смотрел на горящую мастерскую.
— Эх маааа. — Мокин сдвинул фуражку на затылок, поскрёб лоб. — Во, занялось-то! В один момент.
И, вспомнив что-то, поспешно положил ящик на землю, склонился над ним:
— А у нас — стоит, родная, целёхонька! Во, Михалыч! Законы физики!
Кедрин подошёл, быстро отыскал на макете мастерскую, протянул руку. Приземистый домик с прочерченными по стенам кирпичами затрещал под пальцами секретаря, легко отстал от фальшивой земли.
Кедрин смял его, швырнул в грязь и припечатал сапогом:
— Ну вот, председатель. И здесь ты виноват оказался. Всё из-за тебя.
— Из-за него, конечно, гниды, — подхватил Мокин. — Каб технику безопасности соблюл — рази ж загорелось бы?
Тищенко сидел на земле, бессильно раскинув ноги. Кедрин толкнул его сапогом:
— Слушай, а что это там на холме?
— Анбар, — с трудом разлепил посеревшие губы председатель.
— Зерно хранишь?
— Зерно, картошку семенную…
— И что, много её у тебя? — с издёвкой спросил секретарь.
— Тк хватит, наверно. — Косясь на ревущее пламя, Тищенко дрожащей рукой провёл по лицу.
— Хватит? Ну дай-то бог! — Кедрин зло рассмеялся. — А то, может, потащишься в район лбом по паркету стучать? Мол, всё, что имели, государству отдали, на посев не осталось. Мне ведь порассказали, как вы со старым секретарём шухарились, туфту гнали да очки втирали. Ты мне, я тебе… Деятели.
Мокин вытирал платком закопчённое лицо:
— Старый-то, он, верно, паскуда страшная был. Говноед. Нархозам потворствовал, с органами не дружил. Самостоятельничал. На собраниях всё свое вякал. Вот и довякался.
Тищенко тяжело поднялся, стал отряхиваться.
Кедрин брезгливо оглядел его — пухлого, лысого, с ног до головы выпачканного землёй, потом повернулся к Мокину:
— Вот что, Ефимыч, сбегай-ка ты в амбар, глянь, как там. Что к чему.
— Лады! — Мокин кивнул, подхватил ящик и бодро потрусил к амбару. Крыша мастерской затрещала, захрустела шифером и тяжело провалилась внутрь. Пламя хлынуло в прорехи, быстро сомкнулось, загудело над почерневшими стенами.
Тищенко всхлипнул.
Кедрин загородился рукой от наплывающего жара, толкнул председателя:
— Пошли. А то сами сгорим. Веди на ферму.
Тищенко как лунатик поплёлся по дороге — оступаясь, разбрызгивая грязь, с трудом выдирая сапоги из коричневой жижи.
Секретарь перепрыгнул лужу и зашагал сбоку — по серой прошлогодней траве.
В пылающей мастерской глухо взорвалась бочка и защёлкал шифер.
Мокин догнал их на спуске в узкий и длинный лог, по склонам сплошь заросший ивняком и орешником. Ломая сапожищами бурьян, он бросился вниз, закричал Кедрину:
— Михалыч!
Секретарь с председателем остановились. Мокин подбежал, запыхавшийся, красный, с тем же
