проблема. Мы с ней пытаемся составить единое целое не из разрезанного яблока, а из половинок лимона и кокосового ореха.
Внешне у нас как будто ничего не изменилось. Я приходил с работы, ужинал, перекидывался с тещей словом, другим и ждал, когда все улягутся, чтобы посидеть на кухне с бабушкой...
У Гошки я рассчитывал побыть полчаса, не больше, а засиделся допоздна. Сначала Гошкина мать накормила нас ужином, потом пригласила в гостиную. Гошкин отец был там уже наготове и, как только мы вошли и сели, включил стереофонический проигрыватель.
И сейчас я все еще мысленно нахожусь в полумраке большой комнаты, вижу молчаливых, сосредоточенных
Гошкиных родителей и его сестру — тоненькую девушку в белом, со светлыми распущенными волосами, закрывающими ей всю спину. Вижу руку Гошкиной матери, лежащую на подлокотнике низкого кресла. Муж дотронулся до ее руки и тихо сказал;
— Бах...
Звуки музыки, торжественной и в то же время грустной, как бы полились на нас отовсюду: из стен, из потолка, из пола, из окна, зашторенного тканью с какими-то фантастическими летящими птицами. На каждой птице сидела, держа факел, крохотная Дюймовочка. Как ни странно, но сказку о Дюймовочке я любил больше всех сказок. Снегурочка, чего я терпеть не мог, называла меня женственным мальчиком.
Домой я возвращался каким-то просветленным, что ли, трудно передать словами, что происходило во мне. Все плохое, обидное, раздражающее отодвинулось куда-то в сторону н стерлось, исчезло. Хотелось рассказать Клавочке обо всем, что пережил только что в доме своего товарища, признаться в своем открытии: как музыка, однако, способна действовать на душу человека! Я не ожидал этого, потому и потрясен, к музыке относился равнодушно, если под нее нельзя было потанцевать. А оказывается!..
— Кука-ре-ку-у! — услышал я Клавочкин голос, переступив порог своего дома.
Мои сражались в «подкидного дурака».
Я пошел на кухню. Бабушка там перестывала письмо от Фрузы. Молодец женщина, понимает, что ее письма для бабушки как лекарство для больного.
Я присел к столу.
— Домишко мой часто снится,— сказала бабушка.— И Рыжик... Говорят, что собака — это... ну, не может родной стать. Может! Тоскую по ней, что ты будешь делать? Может, и Рыжику это передается...
— Поедемте вместе в отпуск,— храбро пообещал я.— Доживем до лета и поедем.
Старушка печально покачала головой:
— Не отпустят тебя, сынок, не надейся, чего уж.
— Это почему же не пустят? — Мне не хотелось сдаваться. — Поедем, увидите. С Клавочкой.
— С ней, может, пустят. Почитай мне вслух письмо, Витя, если можно, а? Почитай!
Фруза писала: «...Хатка твоя как стояла, так и стоит, не покосилась, не развалилась, только крыша над сенцами прохудилась было, как дождь — тазик подставляй. Так знаешь, кто ее рубероидом заштопал? Мой пьяница беспутный, пороги обивает, назад просится. Хри-стом-богом клянется, что перестанет водку лакать, в ногах валяется. Не знаю, что и делать. А пока что я его на хозяйских работах эксплуатирую. Не надорвется! Все делает, а плата —дуля с маком! Не знаю, может, и сойдемся. Испытываю его. Одной бабе все ж трудно. Рыжик твой ухоженный, не беспокойся. Бедолага! Как гряк-нет что где — он так и замрет, может, по тебе скучает? Приезжай в гости, уголок для тебя всегда найдется, не сомневайся...»
Я вызвался написать ответ.
— Напиши, что мне хорошо тут,— заволновалась бабушка. — Дети жалеют, не дают утомляться, любят...
«Как собака палку»,— мысленно добавил я.
Писал одно, а в голове у меня проносилось другое — наш недавний семейный праздник — пятидесятилетие тестя.
Много людей пришло, в основном сослуживцы из автопарка. Тестя чествовали, зачитали приказ с благодарностью. Премию выдали. Подарили универсальную бритву «Бердск-2». Если бы не эта бритва, я так бы и не знал, что у нас есть чудесные заводы, делающие такие удивительные бритвы.
В тот же день я задержался на работе, пришел, когда все уже сидели за столом, но без меня ужин не начинали. От порога потащили к столу, руки не дали вымыть: «Успеешь! Мы тоже с работы, не обедали, проголодались, а теща твоя не кормит. Пока, говорит, зять не придет, маковой росинки не дам! Вот это теща!»
За шумными поздравлениями я совсем забыл о бабушке, не сразу заметил, что главного-то лица за столом нет. Спросил Клавочку: про бабушку забыли, что ли?
Но нет, о ней не забыли, просто места за столом не хватило. Усадили на кухне, поставили еду на подоконник, всего понемногу.
Я сказал теще, что бабушку надо непременно посадить за стол, на самое почетное место. Она же мать юбиляра!
— О господи! — отозвалась теща с досадой. — Куда посадить? Себе на голову, что ли?
К тестю обращаться не имело смысла: он «плавал» в дифирамбах, которые щедро лились на него из уст развеселившихся гостей.
И я ел, отвечал на крепкие рукопожатия и принимал поздравления, к которым не имел никакого отношения.
Клавочка много смеялась, успела три раза переодеться, пела, облокотившись о мое плечо, любимую песню матери: «Любила я, страдали я, а он, подлец, забыл меня!..» Потом заплакала, сказав, что я разлюбил ее, видно, завел другую: «Я все поставлю на ноги, а ее найду и глаза выцарапаю!»
Я не слушал жену, думал о бабушке. Взять ее за руку и привести сюда я не мог, и пойти к ней на кухню, там посидеть тоже не мог — это было бы вызовом.
Гости разошлись поздно.
Мы с тестем помогли женщинам снести на кухню посуду, поставили на место столы, стулья, а теща настежь распахнула окно, хотя мартовская ночь была прохладной, ветреной. Открыла и отправилась вместе с Клавочкой на кухню мыть посуду. Следом за ними пошла и бабушка — она подмела в гостиной пол. Пришла со щеткой и подмела,— меня удивила ее решительность и порадовала.
— Идите отсюда, вам говорят! — донеслось из кухни. — Не дай бог, уроните что-нибудь. Идите!
Это теща выпроваживала бабушку.
Я ушел в свою комнату, разделся и лег.
Вскоре пришла Клавочка, склонилась надо мной.
— Прогнали меня из кухни, я тарелку разбила! — засмеялась она н упала на кровать лицом вниз. — Ой, Витя, держи меня, я куда-то уплываю!
Она подрыгала ногами, сбросила туфли — они разлетелись в разные стороны — и тут же засопела.
Я поставил туфли под стул у кровати и снова лег. Хотелось пить, но вставать было лень, хотя во рту — как в песках Каракума: «перебрал» селедки и салатов.
И все же жажда пить заставила меня проснуться и пойти за водой. Не знаю, сколько я проспал. В гостиной холодина. Окно до сих пор раскрыто. Бабушкина кушетка была еще застлана импортным покрывалом, на которое разрешалось садиться только гостям.
Бабушка стояла в прихожей возле вешалки, стояла как ребенок в углу, лицом к стене.
— Вы что здесь делаете? — удивился я.
Она вздрогнула.
— Да вот... Ничего, ничего, я подожду... Уже скоро.
Так вот оно что!
Ждать в гостиной, пока невестка справится на кухне со своими делами и постелет ей, бабушке было холодно. А сама сделать себе постель она не решалась, не хотелось ей напрашиваться на скандал.
Я вернулся в гостиную, забыл даже, зачем выходил, закрыл окно, залез в тумбочку, где хранилась бабушкина постель, достал ее оттуда, швырнул на кресло, сдёрнул с топчана импортное покрывало с блестками и позвал:
— Бабушка, идите сюда!
