получки.
— Ты сначала трояк отдай, — напомнил Алексей.— Помнишь, невесте, которая тебе снилась, на подарок просил?
— Я? У тебя? Трояк? — Кузя сморщил лоб, поправил сигареты за ушами. — Ну, нахальство сплошное! Всем известно, что я сполна рассчитываюсь. Ну, Подсолнух, лучше не серди мой кулак!
— Пошел отсюда! — зашипел Сарычев. — Знаем тебя! Копейки при свидетелях отдаешь, а про рубли забываешь! Предупреждаю: не отдашь Алешке долг — я из тебя душу вытряхну, комбинатор... из трех пальцев. Пошел!
— Погоди,— заступился Алексей,— пусть он скажет, интересно: Дудкин, что тебе хочется, кроме того, чтоб нализаться водки?
— Закусить! — Кузя засмеялся.
Сарычев угрожающе приподнялся:
— Пошел! Я на Женькином месте давно вытурил бы этого трутня в шею!
— Когда будешь на моем месте, тогда и вытуришь,— сказал подошедший Женька. — Мы Дудку на перевоспитание взяли, или забыл? Есть такой пункт в нашем соцобязательстве. Сам голосовал! Короткая у тебя память. Мы обязались Дудку человеком сделать.
— А ты уверен, что он человек?
— А кто я, по-твоему? — Кузя обиделся. — Что у тебя есть, то и у меня, сейчас продемонстрирую. — Он принялся расстегивать пиджак.
Алексей поморщился:
— Ко всему прочему ты еще и дурак! Воистину: если бог не дал ума, в аптеке его не купишь.
— Он не дурак,— возразил Сарычев.—Это лгы дураки. Он это знает и пользуется. А бригадир потакает!
Женька небрежно сплюнул в сторону, где сидел Са-рычев, пошевелил плечами, словно собирался отплясывать цыганочку, и спросил Алексе^:
— Ты вот сейчас, Хатунцев, экзаменовал Дудку: что он хочет, зачем хочет? А ты? Ты чего хочешь? Что-то я не замечал у тебя высоких стремлений.
— Мало ли чего я хочу? — нехотя отозвался Алексей.
— И все-таки?
— Жить, как живут нормальные люди, как все.
— Только-то и всего? — Женька иронически прищурился. — А разве все живут одинаково?
— Нет. Но большинство — как положено человеку.
— Вот как? Значит, ты знаешь, «как положено» жить, может, поделишься опытом?
— Могу! — вызывающе сказал Алексей. — Уж не только для того, чтоб нажраться да вдоволь поспать!
— Ишь, куда его понесло! А разве мы работаем не для того, чтобы вкусно поесть, отдохнуть, повеселиться? Человек должен жить в свое удовольствие, он создан для этого. Я тебе скажу...
— Да ты уже все сказал,— неожиданно для всех перебил Женьку Мажуга, и все с интересом уставились на него. — Создатель материальных ценностей должен пользоваться этими ценностями. Но и сытая еда, и красивая одежда, и даже праздность в конце концов надоедят, и наступит пресыщение.
Женька засмеялся:
— Как я тебя понял, при коммунизме наступит пресыщение: всего вдоволь, бери, пользуйся. Работать не хочешь — никто тебя не заставит, бездельничай, пожалуйста!
— Один старик сказал, что все труды человека — для рта его, а душа его не насыщается.
— Оставь н покое своего старика, Подсолнух! Пускай Мажуга договорит. По его словам, нам предстоит скука смертная.
— Не бойся, командир! Твое сознание до того повы* сптся, что ты сам не захочешь сидеть сложа руки. Увидишь, что надо делать, и сделаешь. Как в приличной ссмье, где люди уважают друг друга, каждый стремится сделать что потяжелее да потруднее, облегчить задачу другому. У нас дома, например... Мы с завтрашнего дня могли бы жить в коммунизме...
— Поглядите на него! — хохотнул и тут же закашлялся Женька. — Разговорился, прокладка протерлась!
Мажуга резко поднялся и ушел.
— Заткнулся громкоговоритель,— вслед ему сказал Женька.
— Нахамил и доволен? — упрекнул Сарычев.
— А тебе лучше помалкивать! — вскинулся Женька. — Мещанская твоя душа!
— Вот как? — вспыхнул Сарычев. — По-твоему, я не буду мещанской душой, если моей семье придется спать на нарах, есть из алюминиевых мисок, жить при голых стенах?
— У тебя зимой снегу не выпросишь,— сбавил тон Шишигин.
— Я деньгам дену знаю, в детдоме рос, и почем фунт лиха знаю, и плевал на тех, кто считает, что деньги в нашей жизни не играют никакой роли. И мебель красивая должна быть, и чтоб одеться не хуже других, и дети... Собираешься семьей обзаводиться, поневоле о сберкнижке подумаешь. Вот у наших знакомых бабка умерла, так дети с шапкой по кругу ходили, гроши на похороны выклянчивали, хорошо это, да? Я б от стыда на месте сгорел!
— Тебя заведи — не остановишь. Хватит языки чесать! Подсолнух, разговор есть, айда со мной! — Женька взял Алексея под руку. — Разговорчики идут, будто зажилить угощение хочешь... Если на субботу, а? Лады?
— Раз надо.
— А то как же? Законно.
Надя открыла глаза. В комнате глухая темень. Не сразу догадалась, что Алеша, как было уже не раз, завесил окно одеялом: создал условия для отдыха. Спасибо ему! Натоптались они с Серафимой Антоновной у плиты! Наготовили всего! А как же? Сегодня праздник: придут первые гости, и хотя встречать их приходится не в своей квартире...
Подтянув к животу колени, рывком распрямляя ноги, Надя села. Она всегда так поднималась с постели — быстро и весело. Алеша посмеивался: «Ты вскакиваешь, как пружинка, смотри, когда-нибудь в окно вылетишь!»
Комната, которую они занимали с Алешей, до того маленькая, что можно, не вставая с кровати, что-то взять или поставить на стол, или толчком открыть двери в столовую — там теперь поселилась Серафима Антоновна, ей каждый раз приходится стелить на раскладушке, а па день убирать постель в шкаф. Надя вызывалась помогать, но Серафима Антоновна не разрешала: «Я ведь дома, Надюша, здесь тепло, раскладушка новая!»
У Жени своя комната, он почему-то всегда запирает ее, открывает только для уборки. Вся стена над его кроватью увешана цветными картинками с обнаженными женщинами — есть и карандашные рисунки, но больше— журнальных обложек. На полу — медвежья шкура,— подарил кто-то, большущая медвежья голова приподнята, морда оскалена, кажется, что он сейчас вскочит и набросится на вошедшего.
Надя пошарила в темноте по столу и уткнулась пальцем в пепельницу с водой. Что за противная у Жени привычка! Напьется воды, а чго останется в стакане — выльет в пепельницу, окурки размокнут, и запах противный такой. Сколько раз просила не лить в пепельницу воду, но Женя будто не слышит. Не нравится Наде и как он обращается с матерью, будто старый офицер с денщиком, только и слышишь:
