Прага, проклятая Прага! Она путает все карты.
Ни на кого из чехов он рассчитывать не может. Ни Сыровы, ни Гайда, ни Гаха — никто его не выручит. Безвластная власть — не сила. Сыровы и Гайда еще в гражданскую войну ударили в спину русским, подняв тогда мятеж белочехов. А повстанцы бредят помощью русских, их дружбой. Разве станут они слушать Сыровы или Гайду? Не послушают они и президента Гаху, сдавшего страну на милость фюрера. Да и что может сделать худой и желчный Гаха, старый брюзга и лизоблюд? Остаются Шернер и Туссен. У Шернера почти миллион войск, десять тысяч орудий и минометов, более двух тысяч танков и почти тысяча самолетов. Но Шернер еще далеко. Значит, пока — Туссен, его злополучный командующий Пражским гарнизоном. Сейчас им двоим решать судьбу города.
Франк подошел к столу и властно позвонил, вызвав Туссена.
Не приглашая его сесть, он с минуту разглядывал генерала. Тучный фазан с пухлыми руками и красной шеей. Плоская гипертрофированная голова подстрижена ежиком. Пустые, хитро прищуренные глаза. Тонкие змеиные губы. На что способен такой иезуит? Но выбирать не из кого. В свое время Франк сам искал себе, кого поглупее, чтоб меньше было соперников. Значит, Туссен!
Объяснив ситуацию, Франк изложил свою точку зрения. Пусть капитулировал Дениц, они не сложат оружия. Сила еще на их стороне. Потому наступать и наступать. Пока они не задушат восставшую Прагу, американцы их не выручат. Надо перехитрить Национальный комитет. Продолжать переговоры. Пусть Туссен сам направится к повстанцам. Можно обещать что угодно, лишь бы выторговать время. Пусть Прага пропустит войска Шернера. А придут главные силы фельдмаршала — они покончат с Прагой, и тогда ничто не страшно: выручат американцы.
Слушая, Туссен с недоверием приглядывался к Франку. У него тонкий нос, глубокие морщины у рта. А с пересохших губ, стягиваемых в узел, слишком часто срываются слова исступленного бешенства. У него глаза чем-то похожи на волчьи ягоды. В них ни искорки тепла. Что ж, Франк умеет гнуть и расправляться. Но сейчас он зря рассчитывает на Пражский гарнизон. Рассчитывать можно лишь на Шернера. Ему давно пора свернуть фронт и перебросить дивизии в Прагу. Вот выход! Вслух же он сказал Франку:
— Хорошо, мой экселенц, будет исполнено!
После ухода Туссена Франк остался в своем кабинете, обставленном тяжелой палисандровой мебелью. До самого вечера он звонил в части гарнизона, вызывал чиновников и военных, тщательно изучал обстановку. Похоже, Шернер сдерживал русских. Прага истекала кровью. Танки Туссена смяли многие баррикады и пробились на Староместскую площадь. Франк не раз порывался приказать им снести с лица земли памятник Яну Гусу, но решимости ему недостало. Это могло еще более ожесточить повстанцев. Чуть позже ему доложили, что танки пробились в новые кварталы и заняли Карлин, Либень, Винограды. В центре горела ратуша. Обещая повстанцам прекратить огонь, он приказал Туссену усилить нажим, упорнее пробиваться к Тартоломеевской улице, где заседал чешский Национальный совет.
Немцы усилили террор в Панкраце и на Оленьем валу. Им удалось разгромить Народный дом и схватить сотрудников коммунистической газеты «Руде право». Их самолеты бомбили город.
Франк потирал руки, его глаза зловеще вспыхивали надеждой. Чехи сами проклянут тот день, когда поднялись на это восстание.
Поздно вечером он включил «телефункен». Что говорят повстанцы? Как раз объявили, что сейчас будут передавать обращение чешского Национального совета.
Франк подсел поближе, лучше настроил приемник. Что они скажут сейчас? Он нетерпеливо ждал начала передачи.
С первых же слов диктора он забыл про все и, слушая, злобно скрипел зубами.
«Солдаты! Революционная армия! Героические граждане Праги! Труженики! Братья и сестры! — взволнованно говорил диктор. — Шесть лет угнетали нас гитлеровские разбойники. Сейчас пришел конец власти этих палачей. Сегодня Германия капитулировала перед союзниками».
— Знают уже, — прохрипел Франк. — И этим они подожгут остальных. С ними едва ли теперь сговоришься.
«Мы, граждане Праги, древнего города со славной историей, — снова вслушивался Франк в дышащий пафосом голос диктора, — прославим чешский народ, как в прошлом прославили великий Жижка и его табориты. Мы ведем кровавый и беспощадный бой, проникнутые одной мыслью — не отступать, сражаться, победить».
Франк заерзал в кресле.
«Кровавый палач Франк, — повысил голос диктор, — сегодня предложил нам переговоры, выдвинув условие, что пражские улицы должны быть освобождены от баррикад, чтобы могли пройти немецкие войска. За это он обещал нам отказаться от поста германского министра в чешских землях и прекратить обстрел Праги».
Франк злорадно прислушался к залпам, гремевшим за окном. Его пушки по-прежнему обстреливали город. А диктор все продолжал и продолжал. Национальный совет требует безоговорочной капитуляции. После разоружения он обещает пленным жизнь. Он призывает повстанцев усилить удары, чтобы ни один немецкий танк не прошел через баррикады. Он торжественно провозглашает, что рождается новая республика, республика трудового народа. Он призывает на помощь всех партизан, обращается к русским братьям, к американским и английским друзьям, зовет их на помощь восставшей и расстреливаемой эсэсовцами Праги.
Передача закончилась призывами и лозунгами в честь победы, в честь революции.
Что он слышит, Франк. «В честь революции!» Он, гауляйтер фюрера, перед которым, ему казалось, дрожал весь протекторат, слушает, как еще недавно подвластные ему чехи требуют его капитуляции и славят свою революцию! Нет, беспощадный огонь, беспощадный террор, беспощадный разгром — вот его ответ Национальному совету.
Но где у него силы? Где власть? Всё мираж. Раздираемый по швам, трещит весь рейх. Где же ему, Франку, справиться с восставшей Прагой, на которую движутся дивизии русских!
Нет, завтра же он пошлет к ним, чехам, Туссена, чтобы выторговать хотя бы одни сутки. Если не удастся, значит, бежать, не оглядываясь бежать к американцам. Не то самое страшное — смерть или русский плен!
Сестрой милосердия в отряде была пани Гайная. Ее никто не звал, она пришла сама. Перевязывала раненых, ухаживала за ними, помогала готовить на повстанческой кухне. Когда ушел Ярош, она принесла горячий кофе. Нет, Йозеф не откажется от такого напитка. Обжигаясь кофе, он не сводит глаз с этой удивительной женщины. Ей давно за сорок, у нее страшное горе, только ни годы, ни беды не сломили ее. О пережитом напоминает лишь седая прядь в гладко зачесанных волосах.
Она еще красива, пани Гайная, и Вайда до сих пор влюблен в нее по-прежнему. Нет, он не пристает к ней со своими чувствами. Но его дружба, его преданность ей беспредельны. Он полюбил ее еще гимназистом. А ей нравился его друг и товарищ Густав Гайный. Она и вышла замуж за Густава, Йозеф женился на другой девушке, был по-своему счастлив и на всю жизнь сохранил дружбу с семьей Гайных. Немцы сгубили Густава. Погиб младший сын Яник, замученный гестаповцами. Неизвестно, где воюет ее старший, Вилем. Дочь ее Власта с партизанами. А пани Гайная варит кофе и кашу повстанцам, ухаживает за их ранеными. Такова жизнь, а Вацлав вроде не видит этого. Разве мыслимо теперь, когда у порога настоящий мир, складывать оружие?
С баррикады примчалась девушка и, задыхаясь, прокричала:
— Немцы выдвигают танки и орудия!
Йозеф бросился на баррикаду, и за ним выбежала Гайная.
— В подвал, пани Мария! — приказал ей Вайда. — Нужно будет — позову.
Она заупрямилась, но Йозеф твердо потребовал подчиниться.
Немецкую атаку отбили снова. Вынесли раненых и убитых. Вацлав укоризненно поглядел на Вайду, ничего не сказал и молча спрыгнул в окоп.
Опять тихо. Брезжит рассвет. Небо ясное, темное. Звезды безмолвно искрятся над головой, словно изумляясь людям. Объявлен мир, капитуляция, а тут такой гул сражения.
Вайда негодовал. Проклятый Шернер! Он рвет и мечет, чтобы пробиться к американцам. Не хочет
