Семена я не заменю. Но вы можете рассчитывать на мою заботу, на помощь и поддержку. Верьте, есть на фронте Семен Зубец, который с радостью станет вашим сыном».
— А ну перечитай, — попросил он Максима.
Якорев перечитал.
— Ладно, поправлюсь, еще напишу, — сказал Семен. — Дай подпишусь.
Потом он продиктовал письмо и жене Амосова.
— Ну погоди же, погоди! — часто дыша, ласково твердила Вера, едва удавалось ей высвободиться из объятий. Но слова уже были бессильны остановить Николу.
— Нет, ты скажи, мы будем вместе? — домогался он ответа.
Не отвечая, Вера не сводила с него блестящих глаз.
— Ну скажи же, скажи! — настаивал он снова.
В эти дни радостного наступления наших войск Вера словно стряхивала с себя тяжесть пережитого и постепенно становилась менее замкнутой и отчужденной. У нее изменился даже голос.
В нем появилась звонкая певучесть. Заразительная свежесть зрелой осени, цветы, какие по утрам ей приносили солдаты, чистое горное солнце — все пробуждало в ее душе сильные чувства жизни, и она не скрывала их, не прятала, как было совсем недавно.
— Хороший мой, — прильнула к нему Вера. — Разве не хочу того же?..
Никола порывисто притянул ее к себе.
— Только...
— Ну, что только? — забеспокоился он снова, чуть ослабляя руки.
— А как же он?.. — тихо выговорила она, опуская глаза. — Боюсь, станет между нами — и любви не будет.
— Неправда, — загорячился Никола. — Нет, нет! Наша любовь не оскорбит ничьей памяти...
— Ты же знаешь, как их обоих любила, — поднимая глаза, напомнила Вера, — очень, очень: и его, и Танюшку.
— Понимаю и знаю, та любовь не помешает нашей. Не помешает! — убежденно повторил Никола и почувствовал, как она доверчивей прижалась к его щеке. — И еще знаю, будет у нее сестренка, и тебе станет легче.
Они сели друг против друга, взявшись за руки. Истомленным лаской, им просто захотелось посидеть молча. Но шла минута за минутой, Никола снова начинал говорить об их будущем, и слушая его, Вера почему-то все вспоминала недавний вечер, когда решилось все сразу и бесповоротно, решилось как бы само собой. Просто победила любовь.
ТРАНСИЛЬВАНИЯ
Петляя меж вековых сосен, горная дорога вывела полк к последнему карпатскому гребню. Позолоченное кольцо горизонта как бы раздвинулось, осело вниз — и взгляду необозримыми просторами, от которых отвык глаз, открылась трансильванская степь.
Преодолены Карпаты! Полку выпало форсировать их в трудном месте. Двести километров по прямой! Но боевой путь полка замысловато покружил по долинам и кручам и фактически трижды пересек горы.
Трансильвания по-русски значит Залесье: большая часть провинции действительно представляет собой как бы голый остров, окруженный лесистыми горами. Есть у нее и старинное звучное славянское название — Семиградье.
И снова бои, и бои уже за трансильванские города и села, до сих пор сохранившие черты старины: развалины замков, острые шпили церквей, крутые черепичные крыши.
Улицы местечка, через которое движется полк, полны народу. Придержав коня, Жаров поманил девчушку лет семи, поднял ее на руки, усадил в седло. Она что-то заговорила. Достав кусок сахару, майор протянул ей и осторожно опустил на землю.
— Моя побольше будет, — сказал он, оглядываясь на девчушку.
— И моя тоже, — вздохнул Виногоров, ехавший рядом.
На окраине к дороге вышла красивая румынка и, приблизившись к генералу, несмело протянула ему грудного ребенка.
— Чего она хочет? — комдив оглянулся на переводчика.
Оказывается, женщина просит хоть немного подержать ее сына: говорит, это принесет ему счастье, когда он станет взрослым.
— Ну, давай, давай, — добродушно усмехнулся седой генерал, — пусть растет воином, бойцом за счастье трудовой Румынии.
С версту ехали молча. А заговорили о боях в Карпатах, и генерал загорелся. Боевой командир с казацким задором во всей осанке выглядит много моложе своих пятидесяти лет, и тем не менее тридцатилетнего Жарова можно принять за его сына.
— А знаете, кого преследуем? — вспомнив про пленных, заговорил комдив. — Оберста фон Штаубе. Того самого, за которым охотился еще ваш Самохин.
Жаров удивился. Фон Штаубе? Как же не помнить!
Через пленных разузнали, по-прежнему полком командует, — продолжал комдив, закуривая. — А растрепали мы его крепенько.
Прошел день-другой, и Якорев привел пленного офицера. Разведчики разбили его роту, ночевавшую в одном из селений. Андрей взглянул на документы и изумился: сам фон Штаубе! Ну и ну!
Офицер оказался из разговорчивых. За два месяца войны в Карпатах в полку у него осталось чуть больше роты. Говорит, сил мало, русских сдерживать нечем, хоть фюрер и гонит с запада дивизию за дивизией. Многие приуныли. У одних надежда на американцев, у других на секретное оружие, обещанное Геббельсом. Верят ли этому войска? Германия часто хорошо начинала войны — плохо их заканчивала.
Фон Штаубе из старой прусской семьи, и, как ни странно, сейчас он не кичлив, не заносчив. Частые поражения сбили спесь. Судя по письмам, в тревоге вся Пруссия, сказал он. И Германия в целом, поправил Березин. Да, и Германия. Русские потрясли душу немцев. Но судьба — что поделать с нею? Судьба на стороне русских.
Пленный офицер высок и жилист. Большие голубые глаза могут показаться и красивыми, но они как-то пусты, хоть в них поминутно и вспыхивают огоньки самых различных чувств: то испуга и горечи, то усталости и разочарования. Оправившись, пруссак понял, его не расстреляют, и, осмелев, стал более рассудительным. Ему еще боязно перечить, но и не хочется во всем соглашаться. Он устал от войны, но и не хотел из нее выйти. Нацистской верхушки не одобрял, но и не хотел ее падения. Как средний немец, без капиталов и латифундий, часто льнул к тем, кто всесилен. Он не преступник, но и не мешал преступлениям. Трагедия поколения!
Так рассуждал фон Штаубе.
Пленного отослали к комдиву.
— Нет у них веры в победу, — резюмировал Березин. — Как и раньше, весь расчет на авантюризм, только вместо блицкрига — сверхсекретное блицоружие. И если уж у офицеров душа надломлена, у солдат и подавно. А с такой — любое оружие хоть и опасно еще, но бессильно.
Ион Бануш встал и поднял бокал. Новенькая форма сублокотинента ладно облегала его стройную фигуру.
— За русских, друзья, за их армию, за Москву!
