Этот огонь, казалось, наполнял его энергией, не обессиливал, а придавал сил. Все его существо стремилось к жгучему, пульсирующему дыханию живого огня, и, куда ни взгляни, всюду листья и стебли никли перед приближающимся жаром, а потом, опаленные, загорались.
Струйки дыма, утолстившись, сжали его в змеиных объятьях, но он и не подумал вырываться, нет, он блаженствовал, впитывая в себя жизненную силу и тесных, пружинистых колец дыма, и самого огня.
Вой стихии наполнял его слух, темнота ночи расступалась перед фейерверком взрывающихся углей. Языки дыма и пламени, танцуя, перевивались.
Околдованный, он протянул вперед руки, словно стремясь вобрать в себя вею энергию пламени.
Он перестал быть тем, за кем охотятся, он слился в одно целое с бушующей стихией и впустил в свою душу дух огня.
Выпрямившись в полный рост, прочно расставив ноги, вскинув руки, он издал ликующий крик охотничьего восторга.
Все тело Джеффа Кины спазматически дернулось вослед крику, и он выплыл из пелены сна. Сон, однако, не прекратился. Жар огня, обжигавший ему лицо всего секунду назад, исчез, а дым – остался. Открыв глаза, он увидел, как клубится вокруг буро-серый туман, такой плотный, что Джефф инстинктивно закрыл их.
Он лежал, не шевелясь, с плотно сжатыми веками, с бьющимся сердцем, но восторга, испытанного во сне, не было.
Теперь его наполнял страх.
Сон был так реален, так похож на то, что происходило на тростниковом поле, в эпицентре огня, сразу перед тем, как люди из желтого фургона схватили его, а Джош Малани умчался в своем пикапе.
В те несколько секунд – несколько секунд, когда он стоял рядом с пикапом Джоша, – он чувствовал себя так классно, как никогда в жизни.
Отчасти это было из-за пожара. Что-то было такое в том, как языки пламени взвивались, и падали, и танцевали, что отзывалось в его мозгу, радовало душу, гипнотизировало. А когда он вдохнул дыма, случилось нечто удивительное.
Беспокойство, мучившее его весь вечер, исчезло, и он почувствовал себя в точности как после разминки на треке, когда он готов к забегу.
И как раз тут на него с криками накинулись, оттаскивая от огня, те двое из желтого фургона.
Он был крупней их, гораздо крупней, и, только вскинув правую руку, сбросил с себя одного, при этом вмазав по физиономии другому. Теперь, лежа с закрытыми глазами, он вспомнил брызнувшую у того из носа кровь, вспыхнувшее в глазах удивление, крик ярости.
Но потом все перемешалось и вспоминается только вспышками.
В глаза ударил свет – мощные галогенные лампы, ослепившие так, будто на голову надели мешок.
Еще больше огней.
Рокот моторов, крики.
Вдруг его схватило много рук сразу, он оказался на земле, придавленный сверху – кто-то сидел у него на груди, кто-то еще – на ногах.
К лицу что-то прижали, он пытался отвернуть голову, но не смог.
Стала сгущаться темнота, и он понял, что умирает.
Но сейчас он не спал и был жив.
Он лежал тихо-тихо, прислушиваясь.
До него доносились звуки, которых раньше он никогда не слышал.
Стук его собственного сердца, гонящего кровь по венам. Зная, что это невозможно, он все-таки думал, что слышит движение самой крови, как она тихо плещет, скользя по артериям, меняя тон звука при каждом сокращении сердца.
Он принялся делать смотр своему телу, напрягая мускул за мускулом так осторожно, чтобы со стороны казалось, что он недвижим.
Ничего не поломано; ничего даже не болит.
Он голый.
Потом он переключился на окружающее. Хотя глаза оставались закрытыми, он чувствовал, что вокруг, очень близко, стены.
И он один.
Воздух вокруг него перемещался, и незнакомые запахи дразнили ноздри.
Нельзя сказать, чтобы неприятные, но незнакомые.
Наконец он приоткрыл правый глаз – на долю секунды, не больше – движением столь выверенным, что никто бы не заметил.
Туман.
Тот самый бурый туман.
Но это был не туман, потому что кожа его не ощущала прохладной сырости.
Зрачок двинулся под прикрытым веком, оглядывая пространство перед собой: не имея представления,
