огнем японцев, теснивших Алексея Сергеевича.
— Такая меня досада взяла, — рассказывал потом Благовещенский, — что я готов был винтом рубануть полосатого дьявола. Дважды но нему стрелял, а он живой. Улучив момент, когда мы снова оказались один на один, я бросился на него сверху, сбоку и выпустил весь оставшийся боезапас. Очередь пришлась по кабине.
Затем Благовещенский проследил, как тот, круто планируя, снизился над квадратами залитого водой рисового поля и при посадке перевернулся вверх колесами. Под вечер мы с врачом приехали к месту падения японского самолета. Сквозь остекление кабины увидели мертвого японского летчика.
На следующий день в японских газетах в траурной рамке был помещен портрет сбитого аса и подробное описание его былых заслуг.
Благовещенский тоже пострадал в этом бою. Пуля чиркнула его в левый бок. Разбитой оказалась и приборная доска. Спасла Алексея Сергеевича бронеспинка, установленная им перед вылетом. Летчики прониклись к Благовещенскому уважением. В их глазах он стал «королем воздуха». Они увидели в нем не только распорядительного командира, но и отважного бойца, сразившего славу и гордость японской авиации.
Вечером к нам прибыл представитель китайского командования.
— Ай, ка-ра-шо, ай, ка-ра-шо, — прикладывая руку к сердцу,
повторял он, имея в виду сбитого флагмана.
Китаец вручил Благовещенскому какой-то подарок и шелковый цветастый халат. Надев его и подпоясавшись кушаком, Алексей Сергеевич прохаживался по комнате и шутливо говорил г
— Ну чем я теперь не мандарин, а?
Бой явился внушительной демонстрацией возросшей мощи китайской авиации. Мы собрали летчиков, обстоятельно поговорили по существу выполненного задания, отметили наиболее отличившихся.
С первых же дней пребывания в Китае я прежде всего ре шил ближе познакомиться с людьми, узнать, как они живут, в чем нуждаются, что их волнует. Рычагову и Благовещенскому некогда было заниматься этими вопросами: основное время они 'уделяли боевой подготовке. Мне приходилось целыми днями бывать па аэродроме, беседовать с летчиками и техниками, наблюдать за их работой. Так постепенно складывалось мнение
о каждом человеке в отдельности.
Мы все жили вместе. Пытались тоже из одного котла. Прежде всего мы столкнулись с хлебной проблемой. Местные жители питались преимущественно рисом, о хлебе понятия не имели и, естественно, не знали, как его выпекать. А русский человек, как известно, не привык жить без хлеба, тем более воевать.
И вот вечером собрался небольшой «военный совет». Вопрос один: как наладить выпечку хлеба? Никто из нас раньше даже не задумывался над этим. Теперь же это было очень важным делом. Прикидывали, советовались. Наконец выяснили, что спасти положение может только Петр Миронович Журавлев.
— Давай, дорогой Петр Миронович, шей себе белый колпак, вооружайся мешалкой и колдуй. За совместительство награждать будем особо, — пошутил Рычагов,
Тут же сочинили полуофициальный приказ. Он гласил:
«Врачу группы Петру Мироновичу Журавлеву вменяется в обязанность в трехдневный срок овладеть искусством хлебопечения. Всему личному составу предлагается оказывать хлебопеку П. М. Журавлеву всяческое содействие в этом сложнейшем и труднейшем деле.
Приказ вступает в силу в 24.00 по местному времени (далее следовала дата).
Командующий П. Рычагов,
Военный комиссар А. Рытов».
Это было, конечно, шуткой. Однако выпечку хлеба вскоре наладили, и надо было видеть, как заулыбались авиаторы, впервые увидев на столах душистые, только что вынутые из печи, румяные караваи пшеничного хлеба.
Летчики жили в клубном помещении, а технический состав — в домиках на аэродроме. Клуб представлял собой довольно благоустроенное здание. Там был зрительный зал, небольшая столовая, несколько комнат, по-видимому для любителей уединения. Рядом с клубом бассейн для купания. От пыли наше жилье защищали большой забор и сад. Метрах в пятидесяти протекала река. Рыбы в ней видимо- невидимо. Если бы не война — лучшие условия для отдыха и придумать трудно. Но мы этими благами почти не пользовались: с рассвета дотемна на аэродроме.
Нас тщательно охраняли вежливые и предупредительные полицейские, одетые в черные мундиры. У каждого на боку висел здоровенный маузер в деревянной кобуре. Мы но раз видели, как наши охранники задерживали людей, переступивших запретную черту. С нарушителем поступали просто: брали за шиворот и дубасили по спине. После такой «разъяснительной» работы наступало умиротворение. Нарушитель усердно кланялся полицейским «за науку», прижимал руки к сердцу, а потом опрометью кидался прочь, сверкая голыми пятками.
Для связи с командованием китайской армии и обеспечения боевой работы к нам был прикомандирован полковник Чжан, в свое время окончивший Борисоглебскую авиационную школу и там же изучивший русский язык. Это был высокий, худощавый человек с черными выразительными глазами. Относился он к нам очень вежливо, старался выполнить все наши просьбы.
На аэродроме, где базировались наши истребители, стояли и американские самолеты. Янки жили замкнуто, мы с ними, по существу, не общались.
Однажды Благовещенский высказал пожелание, что было бы неплохо организовать совместный бой. Сил для мощного удара по японской авиации у нас не хватало, мы попросили полковника Чжана сходить к американцам и переговорить с ними по этому поводу.
Полковник ушел, возвратился часа через два. По его виду мы сразу догадались, что миссия закончилась неудачей.
— Американцы спросили, — сказал Чжан, — сколько им за платят? Я ответил: столько же, сколько русским…
«За здорово живешь мы воевать не будем. Пусть воюют русские», — заявили янки.
Дня через два американцы отбыли через Гуанчжоу домой, и мы остались на аэродроме одни. Наконец-то получили возможность рассредоточить свои самолеты и вообще навести должный порядок. Главная роль тут принадлежала Благовещенскому. Он был неистощим на выдумку и боевую сметку. Энергия в нем била через край. В короткий срок он сумел укрепить дисциплину. Все выглядели подтянутыми, деловитыми.
Авторитет Алексея Сергеевича был непререкаем. Благовещенский прекрасно знал самолет, виртуозно владел им, показы вал личный пример храбрости и отваги в бою.
Носил он вязаный свитер, серую замшевую куртку, которую в одном из боев японцы основательно продырявили. Механик Паша Резцов хотел починить ее, но Алексей Сергеевич отказался:
— Что ты, милый! С заплатой я буду ходить как оборванец, а тут боевая отметина. Чувствуешь разницу? — и весело рас смеялся.
У Благовещенского были широкие, как у запорожца, штаны.
Мы однажды спросили, почему он отдает предпочтение такой моде, и услышали в ответ:
— Чтобы подчиненные не видели, как у меня дрожат колени, когда бывает страшно.
Он всегда искал что-то новое, рациональное и, когда находил, твердо проводил его в жизнь. Так, по его приказу с самолетов сняли аккумуляторы, а моторы стали запускать наземными средствами.
— К чему возить липший груз? В бою аккумулятор — обуза.
По его же указанию в кабину каждого самолета поставили бронеспинку. Это намного продляло жизнь машин и надежно предохраняло летчиков от пуль. На ручке управления своего самолета Алексей Сергеевич сделал, кроме того, кнопочный пулеметный спуск.
Чтобы предотвратить внезапное воздушное нападение противника, летчики с утра до вечера находились с парашютами у своих самолетов. Здесь же хлопотали техники и механики. Самолет Благовещенского стоял рядом с командным пунктом. Достаточно было поступить сигналу о появлении противника, как на вышке взвивался синий флаг, означавший тревогу. Алексей Сергеевич взлетал обычно
