— Всю дорогу от Москвы до Иркутска я по этапу прошел вместе с уголовщиной. В самой Иркутской области я шел пешком за лошадью, это была осень, начало зимы. В Верхоленске — городке на Лене — меня и еще нескольких ссыльных высадили.
Шли пешком. Надо было пройти за день двадцать — двадцать пять километров, и ночевка. Но ноги я натер. А в общем, прошел хорошо. Семь дней, кажется, шли. Двести километров примерно. От Москвы до Иркутска — на поезде. А от Иркутска до Верхоленска для вещей давали лошадь. Насколько я помню, осень была довольно сухая в этих местах. А к концу этого нашего путешествия давали сани, видимо, уже. Прогулка неплохая, — улыбается Молотов. — Телеги были полностью загружены скарбом, но иногда можно было немного отдохнуть.
В ссылку я шел, как и все ссыльные, в своей одеже. И в тюрьме был в большинстве случаев в своей одеже.
— Уголовники нападали на вас?
— Нет. Это были уголовники таковские, которые где-нибудь на границе спекулировали. Их забирали. Наверно, некоторые откупались за деньги, но этого я не знал и не обращал внимания. Перед тем как идти из Иркутска в один из верхних городов на постоянное место жительства, нас в одной камере было человек тридцать. А в общем, для меня это прошло благополучно — ничем не заразился. Не болел. Конечно, идти по этапу и хворать — весьма нехорошо. Тут можно было подхватить серьезное что-нибудь.
Сибирские реки — Лена, Енисей, вот не помню последнюю — Ангара, нет, не Ангара. Три большие реки. Обь, Енисей, Лена. Кое-что перепуталось в голове уже. А вот основные точки я хорошо помню. От Москвы до Иркутска — через Челябинск. Я носил на себе студенческую тужурку с погонами — Политехнический институт имени Петра Первого. В Иркутске у некоторых не было ложек — обед дают, а ложек у них нет. Меня эта братия в камере уполномочила: «Ты скажи, чтоб нам дали ложки! Иначе мы не можем обойтись!» И я выступил от имени всей камеры, потребовал, чтоб нам дали ложки. Суп давали или что-нибудь, кашу на второе. Большинство было уголовных — спекулянты, жулики.
— В Иркутской ссылке в конце 1915-го, в 1916-м был со Шляпниковым. Я должен был поехать довольно далеко, но так как это было поздней осенью, меня до Лены довели, а потом обратно через Качут до деревни Манзурки. От Иркутска солдат сопровождал. Я в Манзурке зимовал. Орджоникидзе, каторжанин, отбывал вечную ссылку, он пошел дальше…
Шляпников принадлежал к большевистской группе. Мы его считали лидером… Потом очень погорел. «Рабочую оппозицию» создал. Мало ли таких было? Неподготовленный рабочий человек. Типичный нижегородский, на «о» говорил. Послали его из-за границы сюда, по рекомендации Ленина.
У Шляпникова преимущество было в том, что он несколько лет жил за границей как рабочий. Работал то в Англии, то во Франции, знал французский язык прилично, по-моему, знал и по-английски. Человек способный, пишущий, написал несколько работ, воспоминания о дореволюционном периоде, когда он начал работать… Активный, оборотистый человек. Был одним из мужей Коллонтай. Качался в сторону Бухарина еще до революции. Говорил: «Не слишком ли резко Ленин критикует Бухарина?» Собственно, из нас троих, кто был в России перед Февральской революцией, Шляпников оказался в «Рабочей оппозиции», Залуцкий — у Зиновьева в оппозиции, один я остался без оппозиции. А вот теперь тоже попал в оппозицию!
Молотов вспомнил, как встречал новый, 1916 год в Манзурке, в Иркутской ссылке:
— Старые революционеры, эсеры, пели «Марсельезу», а мы, молодежь, в другом углу — «Интернационал». Мы с ними поругались и разошлись, ушли от них. Пили водку, самогон и местное пиво, чалдонское. На другой день у меня сильно голова болела. Думаю, в чем дело? Спрашиваю, что это за пиво мы пили? Оказывается, чалдоны в него для крепости добавляют куриный помет.
Пейте коньяк! Его пьет весь советский народ устами своих лучших представителей! — и выпил две рюмки; не сразу, конечно.
А вы умеете обед готовить?
— Вячеслав Михайлович, а вы умеете обед готовить?
— Нет.
— А в молодости не приходилось, в ссылке?
— Нет. Мы жили коммуной. Я брал на себя грубую работу: дрова рубить, полы подметать — подобное хозяйство. Были пара женщин, они готовили. Другие мужики тоже чем-то занимались. Деньги вместе. Царь-батюшка платил одиннадцать рублей золотом.
— Худо-бедно можно было прожить?
— Плохо. Присылали обычно.
— А на двадцать рублей можно было прожить?
— В ссылке можно, а в Питере на двадцать рублей не проживешь. Я снимал маленькую комнатку — восемь рублей. Да транспорт еще — очень дорого. Пили мало. Пивом отдувались.
— Пиво хорошее было?
— Ничего.
— С конца сентября до апреля 1916-го я дожил в Манзурке и удрал. Договорился с одним — довезет на подводе до Иркутска, сто семьдесят верст. Нужен был паспорт. Я не признавал никаких фальшивых паспортов. Во время войны с этим можно было надолго загреметь по суду. У меня оба раза до этого не доходило, улик не было.
Была одна семья, жена в ссылке, а муж — адвокат, меньшевик. Редкий случай: муж за женой поехал в ссылку! Жена за мужем — это было довольно часто тогда. Она — эсерка-интернационалистка Вера Петровна Булич, дворянского происхождения. Потом работала в ВЧК. Она ко мне довольно хорошо относилась, мы оба интернационалисты. Она мне устроила паспорт своего мужа, но какой паспорт: Самуил Маркович Брауде! За еврея сошел! По дороге что-то показать надо, долго не будут разбираться.
А вот когда приехал в Москву, в Петербург, там могли засечь, надо было найти что-нибудь более подходящее. Организация партийная помогала, деньги на дорогу подбрасывали, следили за своими. Надо же вытащить обратно! Старался получать паспорта реальных людей, которые живут и вне подозрений. Был паспорт моего друга Аросева, потом Николая Ивановича Смирнова. На паспортах проваливались. И партбилетов, само собой, не было. Народу было не так много. Заводить канцелярию?
Мне говорят: напиши, напиши! Некогда.
Я зажился так!
— Убежал я: Самуил Маркович Брауде. Приехал под Питер, в Озерки, район такой. Снимаю квартиру, даю задаток.
«А как ваша фамилия?» — «Моя фамилия Каракурчи». — «Не грузин будете?» — «Нет, я немного греческой крови. Яков Михайлович Каракурчи».
Война была. Мне же двадцать шесть лет, я здоровый парень. Поймают — не то что на фронт, а посадят крепко по случаю войны. Этого уже не хотелось.
Иду я по Литейному проспекту в Питере, навстречу — старый знакомый, Демьян Бедный. Разговорились, он привел меня к себе на службу — работал в каком-то кадетском общественном комитете. Большой кабинет у него, барином сидит.
«Ну, как живешь?» — спрашивает. «На нелегальном положении. По паспорту — Яков Михайлович
