— Я милостыни не беру. Не нуждаюсь. И он отстранил руку.
Сконфузившись, я сказал, чтобы он поставил свечку над могилой преосвященного Ионафана.
— Это могу.
И он положил гривенник в карман подрясника.
— На что же ты, голубчик, живешь?
— На свои средства. Звонарь. Исполняю должность звонаря здесь.
— Звонаря? Но ведь это надо лазить на колокольню? Как же при слепоте? Он, нащупав дверь и замок, отпер ее.
— Так что же? Слепота не мешает. Я везде хожу и все делаю. И, главное, такой бодрый и крепкий голос, глубоко уверенный в каждой ноте, при очевидной старости монаха ли, послушника ли.
— Вы что же, монах будете?
— Рясофорный. Я рясофорный монах. (То есть имеющий рясу-мантию, довольно величественную.)
Это значит в монашестве то же, что у нас столбовой дворянин. Я стал вежливее и все удивлялся полуудивлением.
— Не хотите ли у меня чаю откушать?
Я и мои спутники поблагодарили его, но обещали зайти на обратном пути, отслужив предварительно панихиду по Ионафану.
Пошли и отслужили по доброму владыке. Мир праху твоему, воистину пастырь добрый.
Любопытство наше было возбуждено, и мы решили завернуть в келью слепого звонаря. Она помещается в фундаменте ли церкви или в толстой старинной стене я не разобрал хорошенько. Во всяком случае три ступеньки от двора ведут вниз, в углубление. И стоит одиноко, не примыкая ни к каким другим кельям. Похоже на сторожку именно звонаря.
Вошли. Все чисто прибрано. Просторно, хоть и не очень. На стенах почему-то несколько часов. На комоде тоже часы. Посреди комнаты новенькая фисгармония. За нею кровать. Прибрано и чисто, но странно.
— Чья же это фисгармония?
— Моя.
— Кто же на ней играет?
— Я играю. — И в голосе его удивление на мои вопросы.
— Как играете, когда вы слепы? Ведь вы не видите клавиш: куда же вы ударите пальцем?
Не отвечая, он сел за фисгармонию, издал несколько приятных аккордов.
— Что же вам сыграть, светское или духовное?
У 'рясофорного монаха' мы решались выслушать что-нибудь духовное. Я попросил из пений на Страстной седьмице.
Но как в пении это хорошо, так на фисгармонии выходило 'не очень'. Или слух не приучен, или уже те протяжные и монотонные звуки так и сообразованы только с человеческим голосом. Правда, «играть» и «петь» — какая в этом разница! Вероятно, звуки симфоний показались бы тоже нелепыми, попробуй их выполнить через пение.
Была игра, и правильная игра. Я вспомнил 'св. Цецилию', слепую музыкантшу католической церкви.[20] Право, этот деятельный русский монах мне нравился не менее. На этот миг.
Оставив клавиши, он заговорил (на мои вопросы):
— Рано ослеп. Ребенком. Света и не помню. Играю, потому что слух есть. Я все звоны здесь установил, до меня была нелепость, нелепый звон, не музыкальный и не согласованный.
Так как я не понимаю в звоне, то и не мог очень понимать его разъяснений.
Но определение 'нелепый звон', несколько раз твердо им сказанное, запомнил хорошо. Скорей из направления и тона его объяснений я понял только, что наука звона мудреная и сложная, требующая понимания музыки, гаммы; что требуется подбор колоколов и проч.
— И в Ростове Великом звоны я же устанавливал. Там пять звонов. (В цифре могу ошибаться.)
Он говорил явно о системе звона, о методе и тоне, что ли, не понимаю. Очевидно, однако, по твердости и уверенности объяснений и по высокой разумности всей речи, что он был высокий художник этого, в сущности, очень важного дела. Наблюдали ли вы, что по звонам, например, различаются католическая и наша церковь? В католической церкви колокольный звон точно мяуканье кошки. Так вкус выбран. Что-то крадущееся и стелющееся, 'иезуитское',[21] у нас звон точно телка бредет. Басок, тенорок и дискант — все в согласии. 'Хоровое начало' славянофилов? Не знаю. Во всяком случае для городов и весей русских выбор характера колокольных звонов куда важнее 'filioque',[22] в котором никто ничего не понимает. Мелодично-грустный 'вечерний звон' русских церквей скольких скептиков и сатириков удержал от протеста, критики и сатиры; и, может быть, только благодаря мягкому вечернему звону у нас никогда не зародился ни Вольтер, ни Ренан.
— А для чего у вас не одни часы на стене? Двое, трое… Я обернулся назад, ожидая увидеть еще.
— Это не мои. Я поправляю.
Он указал и на комод, где лежала по крайней мере пара карманных часов.
— Вы поправляете часы?! Изумлению моему не было предела.
— Теперь стар стал и рука не тверда. Волоска (в механизме) не могу поправить, а прежде и волосок мог. Но если волосок цел и неисправны другие части механизма, я чиню хорошо. Разберу, поправлю и соберу.
— Не ошибетесь? Ведь так тонко и сложно все?!
— Как бы ошибался — не брался бы.
По возрасту монаху 45–50. Конечно, из мужичков, и «богословие» тут ни при чем. 'Живет по преданию'. Это 'по преданию', мне кажется, естественно заменило «истину» для темного, безграмотного люда. 'По преданию' — значит ощупью. Пощупал батюшку-'так верил', пощупал дедушку-'так верил'. И так до Николая-чудотворца и святителя Алексия.[23] 'Все так верили', — говорит, ощупав всех, слепой мужичок. И заключает: «Так». Как же иначе поступить?
Я вышел с истинным уважением к слепому монаху, наполнившему жизнь свою трудом, деятельностью и пользою. Отчего, при слепоте, он выбрал такие занятия, как поправка часов и установка звонов? Явно его ум был не только деятельный, но предприимчиво деятельный; ум его окрылял и влек, ум был слишком зряч. А глаз недоставало…
Неподалеку от Ярославля расположился на левом берегу красивый Толгский монастырь.[24] Белая, высокая каменная ограда отнесена сажен на 50 от берега, в виду, без сомнения, весеннего разлива. Был ранний вечер, все золотилось в солнечных лучах… Красиво погуливали монахи около ограды, и другие, сидя на лавочках, любовались на проходящий пароход.
Толга — богатый монастырь с чудотворною иконою Божией Матери, явившейся здесь на дереве. Толгская Божия Матерь, в подробностях ее написания, одна из прекраснейших икон православия.[25]
Плыли мы и мимо старого Макария — древнего монастыря, по имени которого Нижегородская ярмарка именуется Макарьевскою.[26] Она, как известно, перенесена в Нижний правительственным распоряжением, а 'сама собою' зародилась около Макарьевского монастыря и состояла первоначально из домашних изделий и товаров, приносимых и привозимых богомольцами, стекавшимися с Волги и впадающих в нее рек и речек, ко дню годового праздника преподобного Макария. Есть еще в Решме другой монастырь того же имени, бывший еще недавно мужским, но теперь женский. Любопытна история его преобразования: монахов становилось все меньше, да и те своим пьянством и безобразным поведением только возмущали окрестных крестьян. Наконец монахов осталось что-то человек пять, и монастырские службы не посещались никем. Монастырь надо было закрывать: но Влад. Карл. Саблер[27] придумал другое — обратить его из мужского в женский. Появились 'благоуветливые монашенки', с ними деятельная и смышленая игуменья; запели они свои «стихири» и «псалмы» плачущими девичьими голосами, кроткими и жалобными, и народ кинулся сюда на богомолье и с приношениями. Старое имя и древнее место были спасены.
На пристани в Решме пассажиры парохода выслушивают 'напутствующий молебен путешествующим',
