Косцов, невысокий, лысовато-рыжеватый, лет сорока пяти в огромных черных трусах сидел с Андреем за столом и пил пиво. Одна канистра стояла на столе, другая на полу.
— Я не знаю, — говорил Косцов, морща лоб и наливая пиво в бокалы, — ума не приложу. Обожди, может, менты найдут.
— Вряд ли, — отозвался Андрей. — Ну я поехал. Да, — спохватился он, вынул из кармана пачку червонцев в обертке и положил их на стол. — Погуляйте здесь за мое здоровье, а может, что и прознается.
Косцов взял пачку, осмотрел ее и положил на стол:
— Ладно, может, что и узнаю. Ты тогда ко мне больше не ездий, а присылай с улицы кого-нибудь из своих. А если что — позвоню. Мало ли какие слухи дойдут.
Он уже провожал Андрея к двери.
После обеда Андрей остался дома — клеили обои с Фатимой. Пришли двое парней и молча, робея, затоптались в зале. Андрей отложил ножницы и вышел к ним. Фатима легла на пол, глядя в зал через дверной проем.
Андрей усадил парней, достал из шкафа бумаги:
— Документы я вам заготовил, вот и характеристики от меня, от парткома и комсомола, вот письма на всякий случай, от района и колхоза на ректорат, — передал им бумаги. — Учитесь, парни, ей-богу. Вы нам пригодитесь вскорости.
Сказал, что с ними поедет Семен Иванович Шигаев и им поможет. Парни ушли.
— Куда ты их? — спросила Фатима.
— В Москву, поедут учиться. Один в МГИМО на дипломата, а другой в литинститут — писателем будет.
— А Шигаев-то на кого?
— Шигаев деньги повезет, может, кого купить придется.
Косцов отозвался через неделю, позвонив поздно вечером. У Андрея сидел поп в черной рубашке, сером костюме, худой красивый мужчина с черной бородкой. Был и Хусаин. Когда поп ушел, Хусаин сказал в шутку:
— У себя церковь заводишь, тогда и у нас мечеть строй.
Поп уехал на собственном «Жигуленке», сам правил.
— Сейф-то утопили в Микутке, да пацаны вытащили, — рассказывал Косцов в кинотеатре, на детском сеансе.
Зал был полупустой, на первых рядах сидело десятка полтора школьников. Крутили мультфильмы.
— А по всему выходит, что один из троих был Юрка Дарась, он уже третий день гудит, тряпки скупает. Я с ним забухал дважды и колесами его кормил, он и проговорился, что в деревне контору подломили, а с кем — не сказал.
— Он не опомнится?
— Нет, я проверял, не вспомнил. У него вся голь перекатная сейчас гудит.
С хутора выехало два «уазика». Сидели Лыков, Равиль Суюндуков и четверо его парней.
Дарася взяли совершенно пьяного. Увидев вошедших, он полез обниматься. Его усадили в машину и всю дорогу поили водкой, до самой Узеевой.
На втором часу он сознался. Рассказал, что и как было. Его подвесили на крюк в подвале, вывернув руки назад, и подогревали паяльной лампой.
Лыков сидел в углу и задавал вопросы, уставший и маленький. Соучастниками Дарася были их хуторской мужик Селиверстов, Щербинин и еще один ему неизвестный, но по всему выходило, что брат Щербинина.
Селиверстова дома не оказалось. С вечера он уехал на мотоцикле и пропал.
Заперли все дороги в Башкирию, на Уральск. Ждали на вокзале и в аэропорту. Жена и сын ничего не знали или делали вид что не знали. Панчины и Рязановы, мужики и парни искали по всему городу сами.
Дарася задушил Наиль Сеитов, отец Уляши. Он принес короткий сыромятный ремень, накинул на шею и задавил, плача.
Селиверстова взяли в аэропорту. Взял Тащилин, арестовал его при посадке, завел в депутатскую комнату, где сидели Демидов, Падуров и Никита Панчин. Селиверстов вздумал кричать, Никита оглушил его. На носилках его унесли в машину.
Дома Селиверстов успокоился, все рассказал, сорвавшись всего один раз.
Щербинин долго присматривался к нему. В одной из пьянок вдруг сказал, что догадывается, что здесь в колхозе происходит. Селиверстов хотел его убить, но Щербинин сказал, что их всех, рано или поздно, все равно повяжут. Посоветовал Селиверстову побыстрее от этих дел уехать. Что все здесь до первой ревизии, а за такие дела государство карает смертью. Селиверстов решил уходить, но не сразу. Он долго выпытывал намеками у Падурова, где хранятся основные деньги, помимо семейных. Падуров отшутился, но не сказал, так как Селиверстов в основные дела не входил. По подсчетам главного инженера, денег было миллионов пять, а то и больше. И они сговорились. Щербинин уехал с хутора и затаился на месяц в городе. Потом Селиверстов дал знак, и Щербинин с братом и еще одним наемным приехали из города ночью он вызвал из правления Уляшу, и наемный зарезал его бесшумно. После чего они вытащили сейф. Денег оказалось немного, и Щербинин сказал, что за эти деньги они найдут еще людей и возьмут с колхоза не меньше миллиона, а то и больше. Велел Селиверстову продолжить высматривать, а сам уехал с братом за верными людьми. Денег Селиверстову не дал, только наемному отвалил пять тысяч, а остальные забрал с собой и из города уехал.
Слушали его в подвале, где умер Дарась. Были все мужики, кто входил в атаманство. Потом все ушли в дом Хусаина.
— Я не вправе решать, что с ним делать, — говорил Андрей. Все сидели вокруг стола, а кому не хватало стульев за столом, сидели сзади.
— Жить ему и жить, а ведь думалось, что все будет без крови. Пусть родня его решит, они за него ответчики в первую голову. Потом уже мне, раз боялся он, что возьмут нас всех и в дело наше не верил. Решайте — что делать?
Утром в правление пришел Панчин и сообщил, что Селиверстов застрелился сам.
В конце августа Андрей повез Фатиму в город по ее делам в институт. Сам заехал в банк и обком, зашел в управление сельхозтехники. Переделав все дела, пошел побродить по центру, позвонив жене в институт. Взял билеты в кино. Зашел в кафе, купил огромную порцию мороженого, ел и смотрел на прохожих через огромную стекло-стену.
За стол к нему подсели трое. Одного он узнал — брат Щербинина. Поговорили по мелочам как добрые знакомые. Андрей внимательно их слушал и определил, что они не местные. Потом брат Щербинина предложил откупиться за миллион, и они преград чинить не будут. Андрей отказался. Щербинин показал бумаги, но все это были предполагаемые расчеты о прибылях, документов не было. Их вообще не было ни у кого. Андрей еще раз отказался.
— Что ж, — сказал один из мужчин, — смотри, как бы другие не согласились, уже без тебя.
Ночь была темная, но еще были темнее огромные холмы, среди которых крутилась дорога. «Уазик»
