думаешь?
— Слаб, слаб, — подтвердил Лыков.
— Этот говорит, сознался! — с сильным акцентом крикнули из ванной.
— Сознался, так ведите сюда, — отозвался Лыков. Мужика привели мокрого по пояс.
— Да ты на речке, брат, был что ли? — пошутил Лыков. — Ну говори, а то как бы товарищ твой не опередил тебя. Может, и жить останешься.
Щербинина с братом взяли в Форштате. Они снимали небольшой дом. Первым вышел во двор Ташилин в форме капитана, следом двое рядовых и двое в штатском. Когда братьев увели, Ташилин взял показания у хозяйки, успокоив ее. Его довезли до дома. И две машины стали выбираться из города в степь.
В Узеевском подвале сидело восемь человек, в том числе оба Щербинина. Позже привезли еще четверых.
— Вот, мужики, — начал отчитываться Сергей, — истратил я всего двадцать три тысячи вместо трёхсот и сто вернул. А также кабалы не допустил вам вечной и людей не потерял. Такие дела. Решайте — что с пленными делать. Всех убивать или половину. Или простить и слово взять честное. Как, кровь будете на себя брать?
— Да уж, слово, — вздохнул тяжело Фетисов.
— Рубить, — спокойно сказал Демидов.
— Подуров? — спросил Сергей.
— Рубить!
— Поновляев?
— Рубить.
— Буйносов?
— Рубить.
— Матренко?
— Рубить.
— Рубить… Рубить…
Через три дня тихо открылась церковь. Старухи первыми робко потянулись к ней в белых платочках. Чуть слышно ударил колокол.
Ждали зимы.
СЕВЕРНАЯ ОДИССЕЯ
Месяц, из-за туч, неживым светом осветил фиолетовые сопки и черную глухую тайгу. В сопках, утонув в снегу, спал сибирский поселок. Ни света, ни звука, ни движения не было в нем, лишь тонкие дымы над трубами поднимались в самое небо.
Из глубокого валежника на сопку вышел волк. Оглядел поселок, лежавший внизу, сел на искристый снег, зевнул. Вдруг вскочил, насторожившись. Из кустов выскочил другой волк, они сцепились, молча, насмерть, и так же молча отскочили друг от друга. Сели, глядя на поселок, один из них поднял голову к месяцу, завыл тоскливо…
— …Время теперь смутное, ждать всего можно… — В просторной избе за столом сидели гости из города. На столе стояли коньяк, рюмки, закуска. Хозяин, мужик средних лет, сидел на подоконнике у замерзшего окна, глядел на свои босые ноги. Говорил старший из гостей.
— …Сапожникова на Мае убили, Коннов за Колымой погиб. Снегирев в тайге пропал со всеми людьми. Морозов в тюрьме, Сергей Москва в тюрьме… Кроме тебя, Александр Степанович, караван на север вести некому.
Александр Сафронов встал с подоконника, заходил по половикам стремительно, высокий, худой, как крученая веревка, в выпущенной из брюк рубахе:
— Мне уж сколько лет! А кроме рыбьего духа да собачьего пота ничего и не вспомню! Все в тундре волком пробегал. А случись помереть завтра, человеческой жизни-то и не было!
Он засмеялся, лохматя рукой волосы:
— Я уж говорил вам, не могу я. Когда мог, не отказывался, а теперь откажусь. Жена беременная, — он развел руками. — Говорит, что беременная. Я ей слово дал, два года в тундру не ходить. Так что спасибо за доверие, не могу.
Он встал под низким деревянным потолком, заложив руки в карманы:
— Епанчина возьмите.
Старший из гостей налил коньяк в рюмки:
— Епанчин пьет. Сказал, два месяца пить буду и, если не помру, тогда пойду в тундру.
— Не помрет, — подумав, сказал Сафронов.
— Спирт два месяца ждать не может, — заговорил второй из гостей, с редкими волосами и круглым татарским лицом.
Они сидели, подняв рюмки. Сафронов, увидев, что гости ждут, подошел, взял свою. Выпили.
— Не могу я, — Александр заходил снова. — И мужиков не соберу. Не пойдет сейчас никто, работа у всех.
— Отвезете спирт, и тебе и мужикам твоим вдвое против прежнего заплатим, — Снова заговорил старший.
— Да не пойдут мужики за деньги! Что теперь — деньги! Вы-то не с деньгами обратно пойдете, за спирт у чукчи золото, мех, алмазы менять будете! Разве что долю хорошую в спирте каждому, а так не пойдут мужики!
— А какая, ты думаешь, доля?
— По пятьдесят литров, тогда, может, и пойдут мужики.
— Это по двадцать тысяч рубликов выходит! — быстро в уме подсчитал редковолосый.
Сафронов крутнулся, подошел к столу, склонился над ним:
— Это если живыми дойдём, да живыми назад придем, то может и выходит!
— Лазарь! — старший кивнул редковолосому, чтобы замолчал. — Что ж, можно и по пятьдесят литров.
— Да вы пейте, пейте! — Сафронов оскалился в улыбке Лазарю, отошел снова к окну. — В тундре сейчас неспокойно, кордоны да банды. Костя Гордиенко алмазный прииск разбил… — он глянул в окно. — Не, не пойду, убьют еще… Жена с горя пить станет, сопьется.
Лазарь подался вперед, поставил локоть на стол:
— Все хотел спросить, это ты из Хандыги караван через четыре кордона провел и обратно вернулся?
Сафронов глянул на него быстро, снова ощерил в улыбке зубы:
— Брешут люди… Сибирь велика, в Сибири людей много…
Женский голос позвал его из приоткрытой двери. Он быстро прошел за занавеску, вернулся тут же, поставил на стол две тарелки с жареной рыбой.
Старший снова разлил коньяк, поднял рюмку:
— Александр Степаныч, — сказал тихо. — Сибирь велика, а пришли к тебе. За дом твой, за хозяйку, чтоб все у вас по чести было! Лазарь, — он кивнул товарищу.
Лазарь быстро поднялся, достал из тюка брезентовый сверток, развернул на столе. В ряд легли новая винтовка, вороненый наган, офицерская портупея и бинокль в футляре.
— Это вот подарок тебе от нас, прими от всей души.
Сафронов оглядел все, выбрал винтовку, осмотрел серьезно, щелкнул затвором, положил.
