— Ты чего там шепчешь, Филипп Ильич? — окликнул его Николай весело. — Молишься, что ли?
— Молюсь! — сердито отозвался Махотин.
— Чего у Бога просишь? Небось яблок просишь, а?
— Дурак ты молодой, потому как смерти-то не боишься, дурак!
— А ты, что же, боишься? — не унимался Николай.
— Я в расцвете лет погибать не хочу по глупости.
— Ты что же, до ста лет дожить хочешь? — засмеялся Николай.
Собаки вдруг завизжали, сбиваясь кучу. Лед затрещал, расходясь стремительно, и упряжки Николая и Махотина в одно мгновение ушли под лед.
Сафронов оглянулся, а их уже нет. Схватив шест и лыжи, он бросился к полынье. Вдвоем с Потемкиным они шарили в черной воде, опуская их как можно глубже. Но тщетно, упряжек как не было, только куски льда плавали в полынье…
Вдруг вынырнул Махотин, без шубы и шапки, в белой рубахе, держа над головой карабин. Якут поймал его за руку арканом, подтянул ко льду.
— Винтовку-то держи, египтянин! — кричал Филипп Ильич, протягивая карабин, — тулупчик, тулупчик цепляй, а бинокль я упустил, мать вашу!
— Колька где? — кричал ему в лицо якут.
— Не знаю я, где твой Колька, здесь где-нибудь!
Сафронов молча шарил шестом под водой. Вдруг всплыли две собаки с обрезанными ремнями. За ними третья. За третьей, держа ее за ошейник, Николай с ножом в руке. Он тоже был без полушубка и шапки.
— Живы, гады! — закричал Александр. — И то ладно!
Быстро поставили лыжи, накрыли их шкурами. Получился чум. Сафронов притащил канистру. Налив спирт в казан, подожгли. Махотин и Смазин разделись быстро, сели у огня в чуме. Якут, укрыв их шубами, растирал спиртом. Сафронов налил им по кружке спирта, внутрь, сам снова пошел к полынье. Привязав к веревке груз, попробовал достать дно…
— Глубоко там! — крикнул Николай. — Не достанешь!
— Бездна! — засмеялся Филипп Ильич и толкнул Николая. — А винтовку-то ты, парень, упустил!
— Сколько у тебя спирта было? — спросил Сафронов.
— Четырнадцать баков, — ответил Махотин, помрачнев.
— И у меня десять, — сказал Николай.
Они замолчали…
Две оставшиеся упряжки шли, обходя, огромные, как озера, полыньи. Рассвело, и перед ними возник гранитный обледенелый остров. В гранит, по башни были впаяны старые танки. Двумя равными рядами они охватывали остров, стволы их смотрели на восток…
— …Четыре дня идем, Чукотка здесь, — Потемкин рисовал пальцем на снегу. — Девять дней идем; нет Чукотки. Здесь Чукотка.
Они стояли, давая отдых собакам. Все исхудавшие, осунувшиеся. Махотин доставал рыбу, сухари.
— Врешь, ты, азиат, — сказал он тихо. — Сам не знаешь, куда завел!
— Ты сам врешь, — ответил спокойно якут. — Здесь Чукотка. Пахнет Чукоткой!
Сафронов пересчитал рыбу, часть кинул собакам, остальную завернул снова.
— Весь корм собакам оставим. Сами сухари есть будем, и спирт у нас еще остался, — он, вздохнув, взял канистру.
Разлили спирт в кружки, выпили, молча, сосредоточенно. Загрызли разом сухари. Собаки, сожрав рыбу, смотрели на людей. Махотин вздохнул:
— К Митрофану надо было уходить…
Четверо человек и оставшаяся единственная упряжка медленно двигались на восток. Начиналась метель.
Собаки вдруг встали, залаяли на снежный холм, пытаясь разрыть его лапами. Люди стали помогать им ножами и топорами…
Под снегом лежал человек. Он замерз уже давно, совсем черный, в истлевшей одежде, но по- прежнему сжимал карабин в руках.
Потемкин выбил топором из его рук карабин, осмотрел:
— Два патрона есть.
— Тоже, видать, по делам шел, — сказал Махотин, осматривая покойника. — Да не успел.
Сафронов снял с человека кожаный, затянутый кошель. В нем оказались спички, завернутые в кусок замши, и шесть светло-розовых камней.
Махотин взял один из камней, достал из кармана очки:
— Это александрит. Во всем мире есть только одно место, где моют этот камень, — Урал.
— Что, дорогие камни?
— Я не специалист, но думаю, миллион они стоят. Видать, паренек серьезный, да погулять ему не пришлось. Эх, лучше бы банку тушенки найти…
— А лучше медведя застрелить и зажарить. — Сафронов спрятал камни.
— Половину зажарить, а половину заморозить, — улыбнулся якут. — Чум поставить. Чай пить, жену гладить, жена смеяться будет…
Они завалили покойника… Выпили спирта над могилой. Нарты двинулись дальше…
Пурга выла свирепо, заметая снегом чум, сложенный из лыж и нарт, укрытый шкурами. В чуме, вокруг костра сидели вповалку люди и собаки. Люди пили спирт и подливали его время от времени в огонь.
— Эх, хоть бы сухарика, — вздохнул Махотин. — Все кишки себе сжег.
Сафронов разлил спирт в кружки, глянул на канистру:
— Значит, одну дольем, другую дожжем, и конец спирту. Наторговали… И товарищи зря полегли, значит.
— Ладно тебе! — толкнул его Николай. — Кто ж знал, что так выйдет.
— Еще бы по одной, — вдруг предложил Махотин.
— Да ты пьян, Филипп Ильич, — засмеялся Николай.
— Ну пьян, — Махотин тоже засмеялся тихо. — Считай, четвертый день льем. Можно сказать, самый натуральный запой!
Якут налил еще всем. Махотин прилег на собак, как на диван:
— А меня Митрофан Романович обещал депутатом сделать. Говорит, будешь Филипп Ильич, народным депутатом, нам в Кремле свои люди нужны. Весной забаллотирую тебя от города Якутска… Да, видать, выходит мне замерзнуть героической смертью советского полярника!
— Этот год неудачный, — философски заметил якут. — Позапрошлый год тоже был неудачный… — он подгреб к себе двух собак, обнял, чтобы было теплее.
Сафронов глядел на огонь сурово. Махотин затянул потихоньку песню. Остальные подхватили постепенно…
Снаружи выла, заметала маленький холм пурга…
Они брели сквозь буран, из последних сил, пошатывались.
— Чукотка, — вдруг крикнул Николай.
Все остановились, вытирая снег с лиц, вглядываясь вперед. Впереди поднималось что-то темное. Махотин перекрестился:
— Слава тебе, Господи, не дал смерти и на этот раз!
Ледяное поле упиралось в огромную отвесную стену.
Они стоял у ее подножия, трогали гранит, оглядывались удивленно. Отвесные скалы уходили куда-то вверх, и вправо, сколько хватало видимости, тянулась стена.
— А может, это не Чукотка, а остров какой? — предположил робко Махотин.
