— В правительстве у нас засели грабители, — сказал он, — так они и дадут тебе сохранить душевную молодость. Беззастенчивый грабеж.
Олив его не слушала, а то бы она подумала, прежде чем сказать на это:
— У Эрика, знаешь ли, плохи дела.
— У него всегда плохи дела. Что такое на этот раз?
— Что и обычно.
— А что обычно?
— Денег нет, — сказала она.
— Я больше ничем не могу помочь Эрику. Я для Эрика сделал более чем достаточно. Эрик меня разорил.
И тут ему как бы свыше прояснилось, почему его сегодня не волновали застежки Олив. Вопрос был в деньгах, в их постоянном соглашении с Олив трехлетней уже давности. Приятно бывало, конечно… Человек, может статься, и не прогадал… Но теперь-то Мейбл Петтигру — какой подарок судьбы! Вполне довольна скромным фунтом, и ведь красивая женщина! А то езди тоже сюда, в Челси. Неудивительно, что человек не в себе, особенно если учесть, как трудно будет человеку разрывать такое деликатное соглашение с Олив. К тому же…
— Какая-то у меня слабость последние дни, — заметил он. — Доктор мой полагает, что многовато разгуливаю.
— Ну? — сказала Олив.
— Да. Нужно побольше дома сидеть.
— Боже ты мой, — сказала Олив. — Да ты для своих лет как огурчик. Другие пусть дома сидят, а тебе незачем.
— Что ж, — согласился он, — тут ты, пожалуй, права. — И, тронутый, он кинул нежный взгляд на ее ноги, на то место, где под платьем застежки пояса держали чулки, однако она и не подумала обнажить их.
— Пошли ты своего доктора, — сказала она, — к чертям собачьим. И вообще, зачем ты пошел к доктору?
— Ну как, милая, там побаливает, здесь покалывает, а в общем, конечно, ничего серьезного.
— Куда моложе тебя, — сказал она, — и то у них побаливает и покалывает. Взять хоть Эрика…
— Это он-то на возраст жалуется?
— Да не без того. Господи боже ты мой.
Годфри сказал:
— Пусть винит самого себя, больше некого. Хотя нет, я-то виню его мать. С той минуты, как мальчишка родился, она…
Он откинулся в кресле, скрестив руки на животе. Олив прикрыла глаза и расслабилась, а голос его гудел в предвечерний час.
Годфри вернулся к своей машине, одиноко стоявшей у развалин. Все его тело подзатекло от сидения в этом жутком современном кресле у Олив. Человек наговорил лишнего и просидел дольше, чем собирался. Он неловко втиснулся в машину и хлопнул дверцей; его враз принялась укорять собственная более достойная и вновь обретенная личность.
«Ну что же это человек так себя ведет, зачем ему? — спрашивал он себя, выехав на Кингс-роуд и покатив по ней. — Зачем человеку все это нужно? — думал он, не разъясняя себе, впрочем, что именно. — Как это началось, с чего вдруг человек стал себя так вести?»
И негодовал на Чармиан, которая всю-то их совместную жизнь слыла кротким ангелом во плоти, женщиной с тонкими чувствами и утонченными вкусами. А он, Колстон-пивовар, он — сущее бревно, и терпели-то его только из-за нее, вот и наградили, можно сказать, подлой чувственностью. Он негодовал на Чармиан и торопился домой посмотреть, все ли она уладила, огорчив и миссис Энтони, и миссис Петтигру. Он извлек часы. Без семи с половиной минут шесть. Домой, домой, надо немножко выпить. Что же это на квартире Олив никогда ни капли спиртного. Говорит, не по средствам. Интересно, как это не по средствам: что она, спрашивается, делает с деньгами.
Алек Уорнер явился к Олив в половине седьмого. Она налила ему джину с тоником, он поставил его на столик рядом с креслом и вынул из портфеля блокнот в твердой обложке.
— Что новенького? — спросил он, откинув пышную седую голову на желтую спинку желтого кресла.
— Гай Лит, — сказала она, — был у врача опять же насчет своей шеи, снова ревматический приступ. Очень редкий случай, называется как-то вроде «торты в школе».
— Тортиколлис? — спросил Алек Уорнер.
— Вот-вот.
Алек Уорнер черкнул в блокнотике.
— Будьте уверены, — сказал он, — что этот обзаведется оригинальным ревматизмом. Ну а еще что новенького?
— Дама Летти опять изменила завещание.
— Прелестно, — сказал он и сделал пометку. — И как же она его изменила?
— Ну, во-первых, Эрика опять выкинула. И снова вставила Мартина. Мартин — это другой племянник, в Африке.
— Она, вероятно, считает, что Эрик причастен к этим телефонным звонкам?
— Она всех подозревает. Боже ты мой. Такой у нее способ проверить Эрика. Бывшего полицейского она тоже выкинула.
— Главного инспектора Мортимера?
— Да. Она думает, может, это он звонит. Вот смех. Не успела его уговорить заняться в частном порядке своим делом, а уже думает, вдруг это он.
— Сколько лет Мортимеру? — спросил он.
— Под семьдесят.
— Я знаю. Но когда ему исполнится семьдесят? Узнавала?
— Я уточню, — сказала Олив.
— Всегда уточняй, — сказал он.
— По-моему, — сказала Олив, стараясь как-нибудь загладить свое упущение, — ему очень скоро будет семьдесят — чуть ли не будущей весной.
— Узнай поточнее, милая моя, — сказал Уорнер. — А пока что он… не из наших. Займемся им в будущем году.
— Она думает, что это, может быть, вы, — сказала Олив. — Это вы, что ли?
— Сомневаюсь, — сказал он устало. Он уже получил письмо от дамы Летти, где был задан тот же вопрос.
— У вас же и словечки, — сказала она. — С вас вообще-то вполне станется.
— Миссис Энтони, — прибавила она, — нынче утром поругалась с миссис Петтигру и пригрозила уйти. Чармиан обвинила миссис Петтигру, что она ее пыталась отравить.
— Вот это действительно свежие новости, — сказал он. — Я так понимаю, у тебя сегодня Годфри был?
— А как же. Он только сегодня был какой-то странный. Совсем даже не в себе.
— Что, неужели застежки твои его никак не возбуждали?
— Никак, хоть он и очень старался. Он сказал, будто его доктор не велит ему столько разгуливать по городу. Я уж не знала, то ли это счесть за намек, то ли…
— А миссис Петтигру — ты о ней подумала?
— Ой боже ты мой, — сказала Олив, — нет, не подумала.
Она ухмыльнулась и пришлепнула рот рукой.
— Попробуй выяснить, — сказал он.
— Ох ты, господи, — сказала Олив, — не видать больше пятифунтовых бедному Эрику. А вы думаете,
