Избранное - Романы. Повесть. Рассказы

миссис Петтигру еще годится?..

— Думаю, да, — сказал Алек, не отрывая карандаша от бумаги.

— На кухне у меня лежит газета, — сказала Олив, — и там статья, как один проповедник поучал по случаю своего столетия.

— Что за газета?

— «Дейли миррор».

— Она у меня на учете. Они там в агентстве только периферийную прессу иногда упускают из виду. Но все равно спасибо. Всегда сообщай мне про такие находки, на всякий случай. Вообще будь начеку.

— О'кей, босс, — сказала Олив, прихлебнув из бокала и глядя, как ровно движется старческая рука в прожилках, покрывая страничку блокнота бисерным почерком.

Он поднял глаза.

— Ну-ка прикинь, как часто он ходит мочиться?

— Ой, господи, об этом в «Дейли миррор» не было ни строчки.

— Не валяй дурака, ты знаешь, что я про Годфри Колстона.

— Ну, он сегодня пробыл у меня часа два и сходил два раза. Правда, он и выпил все-таки две чашки чаю.

— И обычно, когда приходит, в среднем раза два?

— Ох, не упомню. Должно быть…

— Ты уж, сделай одолжение, постарайся помнить все в точности, милый друг, — сказал Алек. — Созерцать надо, друг мой, созерцать и молиться. Что нас делает учеными? Единственно молитва и созерцание.

— Это я-то ученая, господи боже ты мой. Сегодня у него скулы были сплошь в красных пятнах, больше, чем обычно.

— Спасибо, — сказал Алек и черкнул в блокнотике. — Все отмечай, Олив. — Он поднял на нее глаза и добавил: — Одна ты и можешь наблюдать его в отношении к себе.

— Еще бы, — сказала она и рассмеялась.

Он даже не улыбнулся.

— Постарайся выудить из него все, что можно, в следующий раз; не исключено, что ты ему больше не понадобишься, учитывая миссис Петтигру. Ты когда полагаешь он снова наведается?

— Я думаю, в пятницу.

— Кто-то, — сказал он, — стучит в оконную раму позади меня.

— Стучит? Это, наверно, дедушка, он всегда так. — Она поднялась и пошла к дверям.

Алек быстро спросил:

— Скажи-ка мне, он в окно стучит по собственной инициативе или ты ему сказала именно так оповещать о своем приходе?

— Нет, по собственной, он всегда стучал в окошко.

— Почему? Не знаешь?

— Не-а, то есть понятия не имею.

Алек снова склонился с карандашом над блокнотом, фиксируя факты, которые впоследствии будут проанализированы вплоть до мельчайших, неразложимых элементов.

Олив ввела Перси Мэннеринга, который, войдя в комнату, без лишних слов адресовался к Алеку Уорнеру, размахивая журналом, по-видимому литературным ежемесячником, на обложке которого был жирно пропечатан штамп «Кенсингтонская публичная библиотека».

— Гай Лит, — взревел Перси, — этот кретин, он опубликовал кусок из своих мемуаров, где Эрнест Доусон назван «квелый апостол вялого галлофильства, распираемый нестерпимыми откровениями». Он чудовищно не прав насчет Доусона. Эрнест Доусон — духовный и поэтический отпрыск Суинберна, Теннисона и Верлена. Их отголоски слышны в его поэзии, а сам Доусон изучал французскую литературу и явно подпал под обаяние Верлена, не говоря уж про Теннисона и Суинберна, и немало вращался в кругу Артура Саймонса. Насчет Эрнеста Доусона он чудовищно не прав!

— А как вообще ваше здоровье? — спросил Алек, приподнявшись в кресле.

— Гай Лит был никакой театральный критик, а уж литературного критика хуже не было. В поэзии он ни черта не смыслит и права не имеет соваться. Неужели некому остановить?

— А еще о чем, — спросил Алек, — идет речь в его мемуарах?

— Дешевый вздор, как он отругал роман Генри Джеймса, а потом однажды встретил Джеймса возле «Атенеума», и Джеймс говорил о своем самосознании художника и о том, что у Гая самосознание критика и что, если нечто в полной мере предается публикации…

— Дедушка, ты хоть покажи народу огонь в камине, — сказала Олив, потому что Перси растопырился перед камином и совсем заслонил огонь. Алек Уорнер закрыл и убрал блокнот. Поэт не шелохнулся.

— Генри Джеймс теперь в моде, так вот он и пишет о Генри Джеймсе. И, наоборот, глумится над бедным Эрнестом — если это ты мне наливаешь бренди, Олив, то слишком много, половины хватит, — над Эрнестом Доусоном, великолепным лириком.

Он цепко схватил бокал трясущейся клешнеобразной рукой и. едва прихлебнув, точно по волшебству забыл Эрнеста Доусона. Он сказал Алеку:

— Что-то я вас не видел на похоронах Лизы.

— И не могли видеть, — сказал Алек, пристально изучая сухой профиль Перси. — Я в это время был в Фолкстоне.

— Жуткое и пронзительное переживание, — сказал Перси.

— В каком то есть смысле? — поинтересовался Алек.

Старый поэт осклабился, раскатисто прочистил горло, и жадный взор его зажегся воспоминанием о кремации Лизы. Он заговорил, и ненасытные глаза Алека Уорнера пожирали его в свою очередь.

* * *

Алек Уорнер ушел, а Перси остался посидеть со своей внучкой. Она приготовила на ужин тушеные грибы с беконом, которые они ели с подносов на коленях. Она поглядывала на него: тосты, разжеванные остатками зубов, были тоже съедены до последней крошки.

Одолев самую трудную корочку, он поднял глаза и увидел, что Олив глядит на него. Он дожевал и проговорил:

— Нескончаемое упорство.

— Что ты говоришь, дедушка?

— Нескончаемое упорство лежит в основе доктрины, победительной в малом и большом.

— Скажи, дедушка, ты читал когда-нибудь книги Чармиан Пайпер?

— Еще бы, все мы чуть не наизусть знали ее книги. Какая она была очаровательная женщина. Послушала бы ты, как она читала стихи с помоста при былых стечениях любителей поэзии. Гарольд Мунро всегда говорил…

— Ее сын Эрик сказал мне, будто романы ее, есть слух, собрались переиздавать. К ним, дескать, заново пробудился интерес. Эрик говорит, даже статья про это была. Но его-то послушать, так в романах только и есть, что один другому говорит «туше», и все там вздор, а интерес возобновился, потому что мать его такая старая, однако жива, и была когда-то очень знаменитая.

— Она и сейчас знаменитая. И всегда была. С тобой несчастье, Олив, что ты ни в чем ничего не смыслишь. Все знают, кто такая Чармиан Пайпер.

— Вовсе даже не знают. Никто про нее слыхом не слыхал, кроме совсем уж стариков, только что вот теперь интерес возрождается. Я же тебе говорю, была статья…

— Что ты понимаешь в литературе.

— Туше, — огрызнулась она: ведь Перси всегда делал вид, что и его-то стихи никто не забыл. Потом она дала ему три фунта, чтобы расплатиться за свою жестокость, хотя он никакой жестокости не заметил: ему возрождение интереса было непонятно, потому что он не признавал предшествовавшего ему угасания.

И все же он взял у Олив три фунта, не имея ни малейшего понятия о ее дополнительных ресурсах: ей осталось кое-что от матери и, кроме того, она подрабатывала на Би-Би-Си.