Эмма…»
– Так вы решили ехать или нет?
«Решу совсем скоро, на днях… Так, подбираю кое-какие справки».
Не захотела сказать, от чего зависит решение. Думаю, от В. Г., а может быть, от Ф. Г. отчасти.
Она попросила подать ей толстую американскую антологию, лежащую на столе, и стала гневно бранить ее.
– «Кашкину следует запретить переводить стихи… Чудовищно… Клевета на поэзию, совершенно нельзя понять, что стоит за этим… И в подбор не верю… Ни из чего не следует, что это именно передовая поэзия Америки, что это – известные поэты… Лучше других, кажется, эпитафии… Впрочем, ни о чем судить нельзя».
Я рассматривала портреты и сказала, что у Хемингуэя очень прямое лицо, правдивое.
– «Циничное скорее… Есть еще портрет в берете… Там тоже циник, люмпен».
Я показала ей портрет поэтессы.
– «Челка… такая же, как у меня… и может быть, тот же парижский парикмахер ее так постриг… Она года на два меня старше… Параллельность жизней в одном времени»[564] .
Рассказала, что Тышлер собирается делать с нее наброски.
– «Вчера я весь день писала, – сказала NN. – И вечер. Погас свет, граждане пришли в мою комнату обсуждать эту неприятность, а я работала».
Сегодня вечером ко мне зашла Н. Я. и сообщила, что приехал Зелинский, звонил, привез разрешение на печатание книги, данное в очень высоких инстанциях.
NN писала опять поэму: впаяла строки о глазах и написала новую строфу о редакторе в «Решку».
Очень интересно, надо скорее идти слушать и отнести тетрадь[567] ).
Я попросила ее прочесть мне новые вставки в «Поэму» – и была ошеломлена, убита, потрясена
О других стихах я могу говорить, об этой вещи – не могу. Молчу, немею – так повелось с первого того раза, с «Ты в Россию пришла ниоткуда». Теперь все голоса многоголосого хора – звучат явственно, твердо.
Новая строфа в «Решке», новые куски в поэме («Победившее смерть слово» и еще «Вздор, вздор, вздор»[570].) Я сказала, что новая книга без поэмы это Всадник без головы.
Она ответила раздраженно, как всегда при упоминании о книге:
– «Ее судьба ни в малой мере меня не интересует. Выйдет не выйдет – все равно. Зелинский звонил мне и что-то объяснял, но я не слушала. Что же касается денег, то я на них смогу приобрести разве что головку лука».
Опять разговор о поколении Мура, о племяннике Тышлера и пр. – «Они не виноваты, они ни в чем, конечно, не виноваты».
С большим удовольствием рассказала о том, как патруль задержал Раневскую, но узнал и отпустил. Она всегда с гордостью говорит о ее гении и славе.
А я радовалась, что Раневской нет и мы сидим
История с Львовой, ее мужем и чуланом А. А.
Входила Лея, девушка, живущая у Цявловских, рассказывала о болезни Черняка[571]).
NN очень просила меня узнать, в Алма-Ата ли Николай Иванович.
Я ушла поздно с миром в душе.
Победившее смерть слово.
2
Три дня тому назад, выйдя на улицу после двухдневного моего лежания, я встретила Браганцеву, которая сказала мне, что у NN 37,3. «Разыгрывается базед».
На следующий день я пошла к ней (то есть третьего дня). Она лежит с плохим, плохим лицом, желто- серым, опавшим. t° около 38. Был врач из Совнаркомовской поликлиники, предполагают – грипп.
Всем заправляет Раневская.
Вчера днем я была снова. Раневская и Над. Як. NN раздражительна, суха. Вид плохой. Врачи из поликлиники были, прописали всякие лекарства, велели вспрыснуть камфару, но лекарств в аптеках нет, шприца тоже нет.
NN дремала. t° около 39. Я взяла рецепт и в ярости помчалась в Правительственную поликлинику. Воскресенье. Поливанова нету. Я узнала адрес, пошла на дом. Он рубит дрова, благодушен. Переписал рецепт и обещал на следующее утро быть непременно.
Лекарства мне дали в одну минуту. Не в силах идти обратно, я зашла напротив и послала их с Адмони.
Сегодня утром пошла туда, чтобы присутствовать при визите Поливанова.
NN одна. (Над. Як. ночевала, но ушла, а Ф. Г. нездорова и не явилась.) Кругом хаос, грязь, ибо чудесная Н. Я. – страшная неряха. t° 37,7. NN – злая, раздраженная. Я попыталась навести порядок:
– «Не подметайте. Вы только поднимаете пыль… Очень прошу вас, не мойте посуду».
– Но я дома все делаю, А. А.
– «Ну и хватит с вас».
Пробую поднять бумажки с пола.
– «Не поднимайте, Л. К. Это меня раздражает».
Скоро пришла Дроботова. Вымыла посуду. Отправилась на рынок.
Мне NN велела прочесть стихи Берггольц, напечатанные в «Знамени» [572].
– «Ну, как?»
Я сказала, что худо, но мне понравились некоторые строки во втором. – «Никаких там нет строк. Такие стихи можно писать только по приказу. Ни один ленинградец так чувствовать не мог и не может».
Пришла Над. Як. С ней тоже NN была резка, но позволила прибрать кругом. t° через час была уже 38,5.
Мы с Над. Як. легкомысленно-осуждающе заговорили о Елене Михайловне[573]).
– «Слушаю вас и огорчаюсь. Ни в Ленинграде ни в Москве, я вас помню, вы обе так никогда не говорили. Зачем так говорить о людях? Это типично эмигрантское занятие. Тэффи писала когда-то, что в эмиграции ко всем фамилиям стали прибавлять «вор», как у испанцев «дон»… Надо остерегаться этого, надо воспитывать себя»[574]. Затем она сказала:
– «Тараховская сейчас переводит замечательные стихи, одной еврейской поэтессы. Ах, какие! Замечательные, первоклассные. Я очень хотела показать подстрочники Л. К.».
Я спустилась к Тараховской.
Лучшего стихотворения там не оказалось, но было второе, которое очень понравилось NN – «Оглядываюсь», о мальчике. Я сказала, что стихи – как-то родственны Квитко, так же материален мир и так же все наивно.
