— Но почему? Я как раз с ней встретился… Впрочем, я не уверен, узнала ли она меня.
— Карола! Так она в Риме?
— А вы не знали?
Я только что из Сицилии, и вы первый, кого я здесь вижу. Ее я и не хочу видеть.
— Я нашел ее очень красивой.
— Вы нетребовательны.
— Я хочу сказать: гораздо красивее, чем в Париже.
— Это экзотизм; но если вам охота…
— Лафкадио, такие речи между нами неуместны.
Жюлиюс хотел принять строгий вид, но у него получилась всего лишь гримаса; он продолжал:
— Вы меня застаете в большом волнении. Моя жизнь — на повороте. У меня горит голова, и во всем теле я ощущаю какое-то неистовство, словно я вот-вот улетучусь. За три дня, что я в Риме, куда я приехал на социологический съезд, я перехожу от удивления к удивлению. Ваш приход меня окончательно сразил… Я больше ничего не понимаю.
Он расхаживал большими шагами; подошел к столу, взял флакон, вылил на платок пахучую струю, приложил компресс ко лбу и так его и оставил.
— Мой молодой друг… вы мне позволите называть вас так?.. Мне кажется, я нашел свою новую книгу! То, как вы отзывались в Париже, пусть даже слишком резко, о «Воздухе Вершин», позволяет мне думать, что к этой книге вы уже не отнесетесь равнодушно.
Его ноги исполнили нечто вроде антраша; платок упал на пол; Лафкадио поспешил его поднять и, нагнувшись, почувствовал, что рука Жюлиюса тихо легла ему на плечо, совершенно так же, как когда-то рука старого Жюста-Аженора. Выпрямляясь, Лафкадио улыбался.
— Я еще так мало вас знаю, — сказал Жюлиюс, — но сегодня я не могу не говорить с вами, как с…
Он запнулся.
— Я вас слушаю, как брата, мсье де Баральуль, — ответил Лафкадио, осмелев, — раз вы меня к этому приглашаете.
— Видите ли, Лафкадио, в той среде, в которой я живу в Париже, среди всех тех, с кем я встречаюсь: светских людей, духовенства, писателей, академиков, мне положительно не с кем поговорить, то есть не с кем поделиться теми новыми мыслями, которые меня волнуют. Потому что, должен вам сознаться, что, со времени нашей первой встречи, моя точка зрения коренным образом переменилась.
— Тем лучше, — дерзко заметил Лафкадио.
— Вы не можете себе представить, вы, человек посторонний нашему ремеслу, насколько ошибочная этика мешает свободному развитию творческого дара. И этот роман, который я теперь задумал, меньше всего похож на мои прежние романы. Той логичности, той последовательности, которой я требовал от своих героев, я для большей верности требовал прежде всего от самого себя: и это неестественно. Мы готовы уродовать самих себя, лишь бы походить на тот портрет, который сами себе придумали; это нелепо; поступая так, мы рискует исказить лучшее, что в нас есть.
Лафкадио продолжал улыбаться, предвкушая и узнавая отдаленное действие своих собственных, когда-то им сказанных, слов.
— Сказать ли вам, Лафкадио? В первый раз я вижу перед собой открытое поле… Понимаете ли вы, что это значит: открытое поле? Я говорю себе, что оно таким было и раньше; я твержу себе, что таково оно всегда и что до сих пор меня связывали только нечистые карьерные соображения, счеты с публикой, с неблагодарными судьями, от которых поэт напрасно ждет награды. Отныне я ничего ни от кого не жду, как только от себя. Отныне я жду всего от себя, я жду всего от искреннего человека; и требую чего угодно; потому что теперь я предчувствую в себе самые удивительные возможности. И так как это будет всего лишь на бумаге, я могу дать им волю. А там посмотрим!
Он тяжело дышал, откидывая назад плечо, приподымал лопатку уже почти как крыло, словно его душили новые недоумения. Он глухо продолжал, понижая голос:
— И так как они меня не желают, эти господа академики, я хочу дать им веские основания, чтобы меня не допускать; ибо таковых у них не было. Не было.
При этих словах его голос стал вдруг почти пронзительным; он умолк, потом продолжал, уже более спокойно:
— Итак, вот что я придумал… Вы меня слушаете?
— До самой души, — отвечал, все так же смеясь, Лафкадио.
— И следуете за моей мыслью?
— До самого ада.
Жюлиюс опять смочил платок, опустился в кресло; Лафкадио сел напротив верхом на стул.
— Речь идет о молодом человеке, из которого я хочу сделать преступника.
— В этом я не вижу ничего трудного.
— Как так! — сказал Жюлиюс, полагавший, что это как раз и трудно.
— Да кто же вам мешает, раз вы романист? И раз вы придумываете, кто вам мешает придумывать все, что угодно?
— Чем страннее то, что я придумываю, тем лучше я это должен обосновать и объяснить.
— Обосновать преступление нетрудно.
— Разумеется… но именно этого я и не хочу. Я не хочу обосновывать преступление; мне достаточно обосновать преступника. Да, я хочу, чтобы преступление он совершил бескорыстно; чтобы он пожелал совершить ничем необоснованное преступление.
Лафкадио начинал слушать внимательнее.
— Возьмем его совсем еще юношей; я хочу, чтобы изящество его природы сказывалось в том, что его поступки по большей части — игра и что выгоде он обычно предпочитает удовольствие.
— Это, пожалуй, встречается не так уже часто… — нерешительно вставил Лафкадио.
— Не правда ли? — воскликнул восхищенный Жюлиюс. — Добавим к этому, что он любит себя сдерживать…
— Вплоть до притворства.
— Привьем ему любовь к риску.
— Браво! — сказал Лафкадио, все более потешаясь. — Если он вдобавок умеет прислушиваться к тому, что ему нашептывает бес любопытства, то я считаю, что ваш воспитанник вполне созрел.
Так, подпрыгивая и перескакивая друг через друга, они принялись как бы играть в чехарду.
Жюлиюс. — Я вижу, как он сначала упражняется; он мастер по части мелких краж.
Лафкадио. — Я часто задавал себе вопрос, почему их так мало бывает. Правда, случай украсть представляется обыкновенно только тем, кто не нуждается и не подвержен искушению.
Жюлиюс. — Кто не нуждается; он из их числа, я уже сказал. Но его прельщают только такие случаи, где требуется известная ловкость, хитрость…
Лафкадио. — И которые представляют некоторую опасность.
Жюлиюс. — Я уже говорил, что он любит риск… Впрочем, мошенничество ему претит; он не думает присваивать, а просто ему нравится тайно перемещать те или иные предметы. В этом он проявляет настоящий талант фокусника.
Лафкадио. — Затем, безнаказанность его окрыляет…
Жюлиюс. — Но в то же время и злит. Если его ни разу еще не поймали, так это потому, что он ставил себе слишком легкие задачи.
Лафкадио. — Ему хочется чего-нибудь более рискованного.
Жюлиюс. — Я заставляю его рассуждать так…
Лафкадио. — А вы уверены, что он рассуждает?
Жюлиюс (продолжая). — Виновника преступления выдает то, что ему нужно было его совершить.
Лафкадио. — Мы говорил, что он очень ловок.
Жюлиюс. — Да, и тем более ловок, что он будет действовать совершенно спокойно. Вы только подумайте: преступление, не вызванное ни страстью, ни нуждой. Для него повод к совершению
