имелась, а в том, что уловить ее все-таки не удается, Ксана склонна была винить себя, свою музыкальную малообразованность, ибо что такое балетная музыка, на которой она воспитана? Настоящие знатоки часто называют ее манежной. Да, было непонятно и скучно, все непонятнее и скучнее — но в самой скучности, как ни странно, присутствовало какое-то необъяснимое обаяние, скука оказывалась возвышенной, и Ксана сознавала, что после этих странных скачущих созвучий простая мелодичная музыка неизбежно покажется слишком примитивной, сладкой… Субъективно, конечно, но не просто непонятность присутствовала в соединении коротких созвучий — но тайна. Непонятность может раздражать, но тайна — завораживает, тайна — условие искусства! Что-то известно Святополку Смольникову недоступное ей, и чем явственнее Ксана ощущала присутствие тайны, тем более восхищалась если не музыкой, то автором.
Наверное, это признание превосходства над собой Святополка Смольникова, превосходства посвященного над профанами, испытывало и большинство слушателей, потому что когда несколько скачущих нот вдруг оборвалось — и намека не было на мощное крещендо в финале симфонии Филиппа, — то после недоуменной паузы поднялись овации, несравнимые с вежливыми аплодисментами после первого отделения. Смиренные профаны восторженно приветствовали жреца, посвященного в таинства современной музыки. Смольников выходил несколько раз, расцеловался с Донским, пожал руку не только концертмейстеру, но и вышедшим вперед пяти или шести солистам оркестра, — Ксана и не заметила, что в «Триптихе» прозвучали сольные эпизоды, — а поклонницы с цветами образовали в центральном проходе подобие очереди.
Ксане было обидно за Филиппа, но она не могла не признать, что слушатели субъективно чувствуют превосходство над собой Святополка Смольникова — или, наоборот, объективно ощущают — и покорно склоняются, с радостью склоняются, пришли сюда, чтобы склониться! Превосходство же Филиппа Варламова они над собой не чувствуют, не сумел он продемонстрировать свое превосходство над толпой. Да что слушатели, если она, жена, не чувствует его превосходства.
Когда наконец овации иссякли, в фойе, естественно, начались поздравления. Смольников выслушивал снисходительно, бородка дергалась как-то особенно иронически. Ксана колебалась: подойти или не подойти? Ведь она не может сказать, что ей понравилось — ей и скучно было, и непонятно, — но как выразить то чувство робости, почтительности, которое внушил автор, отважившийся выступить на публике со своими непонятностями, великолепно уверенный, что если кто чего недопонял, то тем хуже для такого недопонимателя. Великолепная уверенность! Но как выразить?
Что-то говорил Смольникову и Филипп. Ксана не слышала. Ну ладно, он остался на второе отделение, не опустился до мелкой мести — и Ксана рада: и тому, что не опустился, и тому, что дал ей возможность ощутить притягательность непонятного, трепет перед тайной, — но уж подходить с благодарностями совсем не обязательно. Свое отношение к опозданию Смольникова мог бы выразить тем, что не подошел бы.
Подошел Филипп и к ней.
— Пойдем сейчас тут напротив в «Европу», в номер к Донскому. Слегка отметим. Нас зовут.
А это уже лишнее вдвойне! При таком неравенстве успехов.
— Зачем согласился? — Ксана поневоле говорила шепотом и короткими фразами. — Там же все будут вокруг него!
Говорила она это только ради Филиппа, чтобы он не был унижен там, в гостинице, когда все разговоры будут вертеться вокруг «Триптиха». Только ради него, потому что самой-то ей пойти хотелось!
— Уже идем, — не вступая в спор, прошептал Филипп.
Как хочет. Она его предостерегла. Не слушается он ее, а она всегда бывает права.
Николай Акимыч в гостиницу не пошел. Вышел вместе — и отстал. Правильно, он был бы лишним. Хотя сам бы, наверное, пошел с удовольствием и, заглушая всех, рассказал бы про Жако, который строил Дворянское собрание, потом про того, кто строил «Европу» — кто-то же и ее строил, хотя помнить такие подробности совсем уж лишнее.
Швейцар, увидев входящую компанию, заикнулся было про визитную карточку — гостиничную, но Смольников, придержав руку Донского, объявил своим высоким голосом:
— Это, отец, все первые скрипачи и тромбачи! Виртуозы окрестностей Рима! Храни на память! — и протянул свою собственную визитную карточку.
Ксана уже видела такую у Филиппа на столе под стеклом: напечатанную не на бумаге, как обычно, а на тончайшем деревянном срезе — высший шик!
В номере уже было кое-что приготовлено: бутерброды, шампанское, апельсины — легкий а-ля фуршет. Значит, не сомневались в успехе. Номер двухкомнатный, и вошли все в гостиную, где кроме стола с закусками, стоял еще и рояль. Смольников тотчас бросился к роялю и стал что-то показывать Феноменову — видно, недопоказал там в артистической в антракте.
Возникло некоторое замешательство: и начинать без Смольникова с Феноменовым вроде бы нельзя, и отвлечь их от сугубо профессионального разговора неудобно — а заняться всем остальным нечем. Ксану зло взяло: она очень уважает Смольникова, признает его превосходство — но надо же считаться с другими! Зло взяло, она подошла к столу, стала пытаться открутить проволочную закупорку шампанского. Она и на самом деле не умеет, а тут еще нарочно демонстрировала свое неумение, ожидая, кто из мужчин ей поможет. Подошел Аркадий Донской — он еще не переоделся, сверкал крахмальным пластроном. Прекрасная все же одежда — фрак!
— Вы решили быть за хозяйку? Как любезно! Разрешите мне. Откупорим тихо или с выстрелом?
— С выстрелом! — потребовала Ксана, указав глазами на Смольникова с Феноменовым.
— Действительно, этих можно разбудить только выстрелом.
— Они все-таки не спят, хотя абстрагированы.
— Музыкальные грезы.
Да, Аркадий Донской подошел, а Филипп — нет. Потому что чувствует себя здесь неуверенно, признает превосходство Смольникова, не смеет прервать его разговор. Говорила же Ксана, что не^надо им идти сюда. Не послушался.
Шампанское выстрелило, пробка полетела по дуге и упала на крышку рояля. Смольников как ни в чем не бывало повернулся к столу, будто и не задерживал всех:
— О, уже начинаем? Прелестно!
С бокалами в руках все посмотрели друг на друга выжидательно — и как же кстати здесь оказался неизбежный Брабендер, хорошо, что они с Брабендершей увязались, хотя и лишние вообще-то.
Ну, за наших именинников! За Филиппа Варламова, за Святополка Смольникова, за их высокоталантливые произведения. За Аркадия Донского, прекрасного интерпретатора, волевого дирижера, сумевшего взять в руки наш не очень-то покладистый оркестр!
Да, очень кстати увязался. А то пришлось бы говорить друг про друга. Есть, правда, еще Феноменов — но он феноменально молчалив, оказывается: Ксана еще не слышала его голоса.
Дальше пошло легче. Вскоре Смольников снова стал порываться к роялю, но на этот раз его опередил Филипп. Ксана не ожидала, что он отважится.
— Вы знаете, я обнаружил интересную вещь: кажется, новое слово в шопенистике.
— Не может быть! В наше время? Уж я-то присяжный шопеновед! — наконец Ксана услышала голос Феноменова. Голос оказался низкий, утробный и словно бы хорошо смазанный — да без смазки он бы застрял в глубине, не вышел бы наружу.
— А вот посмотрите: в тринадцатом этюде неточная секвенция.
— Это из опуса двадцать пятого? — немедленно продемонстрировал Феноменов эрудицию.
— Да. Он явно подбирал по слуху и сам забыл, что у него было два такта назад. Вот, при переходе из фа-минора в ля-бемоль мажор.
Филипп что-то сыграл.
— Слышите? Наверное, ему так было удобнее, он и не заметил, что секвенция неточная. Вот, еще раз — слышите?
Ксана ничего не расслышала. Но Феноменов расслышал. И Смольников тоже. И Донской. Профессионалы!
— Положим, секвенция неточная, — величественно согласился Феноменов. — Но почему вы решили,
