говорили.
— Я сейчас разведу костер, — ответил Анджело.
Но в этом подвале не было дров, а дождь хлестал с такой силой, что вода уже стала просачиваться сквозь навес.
Стоя под навесом, они растерянно смотрели на это неистовство стихии. Вдруг они услышали странный шум: это дождь стучал по огромному голубому зонту.
Этот предмет, удивительного цвета и размеров, казалось, в одиночку сражался с порывами ветра — настолько хорошо он скрывал того, кто его нес. Владельцем же его оказался толстый, жизнерадостный человек, затянутый в довольно странного вида сюртук.
— Я уже добрых пять минут делаю вам знаки и зову вас, барабаня по стеклу, — сказал им этот человек с самой искренней веселостью. — Вы похожи на двух куриц, которые ждут, что их вот-вот зарежут. Пойдемте ко мне. Это тут, напротив. Сейчас не время валять дурака. Пошли.
Сквозь завесу дождя и бегущие над возвышенностью тучи проглядывала разрушенная деревня, от нее остались только обломки стен. Человек в сюртуке повел их через некое подобие площади, заросшей зеленью. Он управлялся со своим огромным зонтом с ловкостью заправского моряка. Он открыл дверь хлева и впустил туда мула.
— Мы им займемся потом, — сказал он, — идите сюда.
Анджело и молодая женщина были удивлены, увидев этажерки с книгами среди множества валявшихся в немыслимом беспорядке других вещей. Было очень жарко, а Анджело вздрогнул от озноба.
— Мадемуазель займется изучением гравюры, изображающей Москву, — сказал хозяин, — посчитайте купола и пролеты мостов, это весьма поучительно, а молодой человек тем временем сделает мне одолжение, раздевшись перед огнем догола, и как следует разотрется. Я ненавижу пневмонии. Я уже двадцать лет твержу: «Нет ничего нелепее одежды из бархата, во всяком случае в наших краях. Намокший бархат пахнет псиной и сохнет сто лет». Трите сильнее. Дайте-ка мне.
Он взял из рук Анджело полотенце, которым тот вытирался, и изо всех сил принялся растирать его. Этот сильный и решительный человек стал тереть его с таким азартом, что у Анджело перехватило дыхание и он мгновенно стал красным с головы до пят.
— Завернитесь в одеяло и сядьте не у огня, а в огонь. Я хочу посмотреть, как вы будете поджариваться. И выпейте-ка вот это; это ром, и не от бакалейщика. Пейте залпом. Одежда этой девушки суха, как порох. Ну как, мадемуазель, сосчитали? Вот галантный кавалер. Так сколько же куполов и арок?
— Тридцать два, — ответила молодая женщина.
— Потрясающе! — воскликнул он. — Совершенно точно. Она их действительно посчитала! Тридцать два. Самое забавное, что их тридцать три. Посмотрите вот на эту штуку. Когда мне скучно, я ее тоже считаю. Трудно точно сказать, что это, купол или арка, то ли свинья, то ли сало, но получается тридцать три, а бывают минуты, когда приятно обнаружить что-нибудь новенькое.
Комната была освещена ярким огнем, пылавшим в очаге. Высокое окно, выходившее на развалины деревни, пропускало не слишком много света. Снаружи его стекла затемняли бегущие низко над землей тучи, а изнутри — густой слой пыли. Пламени огромных поленьев, горевших в очаге, было достаточно, чтобы увидеть, что комната заставлена богатой, но очень запущенной мебелью, заваленной книгами и кипами бумаг, на которых в хрупком равновесии громоздились большие и маленькие кувшины, чашки, миски, бутылки, кастрюли, разливательные ложки, трубки различных форм и размеров и даже ящики с кухонной утварью. Вдоль стены тянулись полки, уставленные рядами книг, склонившихся, словно хлеба на ветру. Столы круглые, квадратные и овальные, столики на одной ножке, клонящиеся под грузом бумаг то вправо, то влево, комоды, секретеры, как попало стоящие табуретки, между которыми был напоминающий тропинку проход; вся эта мебель оставляла тем не менее достаточно свободного места перед камином, где разместились друг против друга два кресла и очаровательный, грациозный, как хорошенькая девочка, карточный стол, а на нем керосиновая лампа и открытая книга. Все, за исключением этого стола, лампы, книги и одного из кресел, было покрыто белой пылью. В камине холмиками лежала зола, из-за чего огонь поднимался на целую пядь выше подставки для дров.
Кухни не было видно. Но откуда-то доносился дивный запах то ли рагу из дичи, то ли тушеного мяса, томившегося в винном соусе.
Этот запах произвел на Анджело большое впечатление. Он говорил себе: «Этого достаточно. Все изменилось». Он говорил себе, что в действительности достаточно немного тушеного мяса, чтобы приручить всех героев и героинь Ариосто. «И большей частью, — растерянно добавлял он, — от этой действительности никуда не денешься». Ему казалось унизительным сидеть нагишом на корточках у огня, завернувшись в одеяло, а главное, «делать это для того, чтобы остаться в живых». Но у него была свобода и эта молодая женщина, которую надо было проводить до Гапа. Он заговорил о холере.
— Это очень забавно, — сказал толстяк в сюртуке. — У нас сейчас эпидемия страха. Если я назову холерой желтую повязку и заставлю тысячу человек носить ее, вся тысяча умрет через две недели.
Анджело, которого по-прежнему смущали и его нагота, и одеяло (хотя и молодая женщина, которая, сидя на корточках рядом с ним, грела руки у огня, и этот человек в сюртуке, набивавший трубку, совершенно не обращали на это внимания), начал очень серьезно рассуждать о том, что в городах не хватает хлора и хлористых соединений. Наконец он не выдержал и признался:
— Я очень неловко чувствую себя в этом одеяле с торчащими из-под него голыми ногами. Может быть, у вас найдется какая-нибудь одежда?
— В городах нет недостатка в хлористых соединениях, — ответил мужчина, закуривая трубку. — Там есть недостаток всего. Во всяком случае, всего, что необходимо, чтобы сопротивляться мушке, тем более мушке несуществующей. Видите ли, молодой человек, — добавил он, удобно устраиваясь в кресле рядом с карточным столом, — я на этом собаку съел, я больше сорока лет занимался медициной. Я прекрасно знаю, что холера не является просто плодом воображения. Но если она так легко распространяется, если, как мы говорим, она принимает «эпидемический характер», то это потому, что постоянная близость смерти пробуждает в людях пресловутый врожденный эгоизм. Люди умирают от эгоизма в буквальном смысле этого слова. И пожалуйста, заметьте, что это результат многочисленных клинических наблюдений за состоянием здоровья города и деревни — города и деревни, которых я перевидал гораздо больше, чем постелей. Когда речь идет о чуме или о холере, хорошие люди не умирают, молодой человек. Я понимаю вас, вы хотите сказать, что видели, как умирают хорошие. Я вам отвечу: «Значит, они не были достаточно хороши».
Анджело рассказал ему о «маленьком французе».
— Наличие некоторого иммунитета всегда делает человека самоуверенным, — возразил мужчина. — Во все времена боги пользовались этой слабостью, и пресловутая мушка также не упускает этой возможности, дорогой месье. «Смерть тому, кто считает себя невинным» — вот язык богов. И он справедлив. Человек полагает, что у него есть основания считать себя прозорливым, если ему удалось схватить быка за рога. Этого недостаточно. Вы мне приведете в пример сельского врача, или меня самого, или vulgum pecus:[22] все это, конечно, умирает.
Анджело в данный момент нуждался в трупах, а потому стал рассказывать, как «маленький француз» потряс его своим великодушием и самоотверженностью.
— Возможно, — ответил мужчина, — но тогда он был слишком хорош. Во всем нужна мера. Назовите мне кого-нибудь, кто бы просто
Он добавил, что это вулканический край, а потому ядовитые испарения здесь невозможны; что на семь-восемь лье в округе (в этих пустынных местах нет смысла говорить о меньших расстояниях) с начала эпидемии не было ни одного случая смерти от холеры.
— Под нами находится пласт лавы, от которого поднимаются горячие сернистые испарения. В общем, мы не знаем забот.
Тем не менее он согласился, что хлористые соединения, о которых говорил Анджело, не лишены
