Гусар на крыше

Он землю затянул глухим покровом тайны.[28]

Когда речь идет об ощущениях, все совершенно элементарно, ясно и понятно. Ибо ощущения относятся к настоящему моменту. Отсюда мое смирение. Зачем вам нужно заглядывать в неясное будущее, где у свиньи уже не будет ее поросят, и задаваться вопросом, останется ли мадемуазель очаровательной, если сейчас она такова? Короче, что вы, собственно, от меня хотите?

— Это очень просто, — ответил Анджело. — Вы врач, вы должны знать лекарства. У вас даже, возможно, что-нибудь есть в вашей аптечке? Мы идем по дорогам, не имея ничего, кроме нашего желания остаться в живых. Боюсь, что в нынешние времена этого недостаточно. Я думаю, что каломель или даже болеутоляющий эликсир…

— Глупости! Каломель, болеутоляющий эликсир! Какой…

— Но, — перебила его молодая женщина, — в этом сцеплении явлений, которое, как я поняла, касается и меня и на всю непредсказуемость которого вы так кстати указали, я бы хотела знать, какое мне следует занять место, чтобы, как и все, дожить до ста лет.

— Заблуждение, глубочайшее заблуждение, — ответил мужчина, — но ваше вмешательство избавило меня от двух или трех грубостей, которые я собирался произнести; а им здесь не место, дети мои!

О дети! Вы к плечу склонились моему,
Розовощекие, — с вопросом: почему?[29]

Давайте-ка немного взбодримся, а этот ром, смею вас уверить, стоит всех каломелей, вместе взятых.

— Да, — очень серьезно сказал Анджело, — ром великолепен.

— Все великолепно, — ответил мужчина. — Если я стану говорить о холере, вы услышите много для вас неожиданного. Вы видели, как она распространяется по земле, и вам о многом не хочется говорить (вам это легко удается, потому что вы молоды); но видеть, как холера распространяется в человеческом теле — вот зрелище, которое располагает к откровенности. Однако для того чтобы составить себе хотя бы приблизительное представление об этих роскошных празднествах, нужно прежде всего вообразить себе ту территорию, где эти празднества разворачиваются. Легко сказать: печень, селезенка, желудок, но что это такое? Что они представляют собой, прежде чем попадут на мраморный стол в анатомическом театре? Когда они туда попали, от них уже мало проку; если они на что и нужны, так только на то, чтобы дать возможность удовлетворить общественное мнение, соблюсти приличия и посудачить. Но в настоящее время для вас, для меня и для очень большого (заметьте это) числа мужчин и женщин, вполне живых и не собирающихся умирать, что же это все-таки такое? Я отнюдь не собираюсь читать вам лекцию, тут речь не об анатомии, а о том, что нужно заглянуть туда, где зарождаются страсти и заблуждения, благородные порывы и низкий страх. Печень взрослого человека (будь то мужчина или женщина), бодрого и здорового, — прекрасная вещь. И Клод Бернар[30] здесь совершенно ни к чему. Он нам говорит, что печень вырабатывает сахар. Ну и что из этого? Когда нам говорят, что море вырабатывает соль, разве мы от этого больше знаем о море? Если мы хотим составить себе хоть малейшее представление о том, что движет людьми, нам нужен не Клод Бернар, а Лаперуз, Дюмон-Дюрвиль, а еще лучше настоящие великаны: Христофор Колумб, Магеллан, Марко Поло. Я тысячу раз препарировал человеческую печень моими ножичками. Я надевал на нос очки и говорил: «Ну-ка поглядим», как все. И что же я видел? Печень могла быть закупоренной или разрушенной, наполненной кровью или забитой шлаками, иногда она почти срасталась с диафрагмой. Ну и что дальше?

Он, здесь присутствующий, утверждал, что печень подобна удивительному океану, глубину которого не удается измерить, омывающему берега Индии или берега Американского континента, зовущему в дивные странствия между морской глубиной и синевой небес. Клиницисты, чей гнев и возмущение, как у любого другого человека, зарождаются в печени, обвинили его в ненаучности, обозвали безмозглым ослом, но не дали себе труда подумать, что если это отсутствие логики и производится сахаром, то, уж во всяком случае, не тем, которым можно подсластить кофе.

Естественно, учитывая субъективный характер всех экспериментальных исследований, он никому не советует, когда речь заходит о печени, говорить о чудищах, об острове Пасхи, о бурях, о свежем морском ветре, о томлениях души, об индейской хижине, о вулканических островах, о кассии, о золоте, о молниях, о чайках, короче, обо всем, что помогает в грезах перенестись в иной мир. Если только вы не готовы, подобно ему, выносить сарказмы и, пустив все на самотек, ждать благоприятного случая.

— Дайте мне печень и скелет мужчины или женщины ad libitum. Я сую одно в другое, и вы имеете все необходимое, чтобы отдаться перипетиям созерцательной или общественной жизни. Я убиваю Фуальдеса и Поля-Луи Курье.[31] Я торгую неграми, я даю им свободу, я делаю из них пушечное мясо или знамена для учредительных собраний. Я придумываю, создаю и заставляю действовать общество Иисуса, я люблю, ненавижу, ласкаю и убиваю, не говоря уже о моей сестре, запустившей руку в штаны зуава,[32] который обеспечивает выживание вида.

Он просит обратить внимание на следующее: все эти примеры выбраны не случайно. Он хочет сказать, что здесь речь идет не просто о силе, порождающей те или иные реакции, но о всем многообразии комбинаций и нюансов: шарманка, заглушающая вопли истязаемого, неверная жена, чья душа подобна ночному лесу, удар ножа, убивающего жертву и вскрывающего завещание, — короче, обо всех человеческих коллизиях, которые разыгрываются не только в каждом сердце, но и у каждого очага, как он уже имел честь указать.

Теперь ему остается только накрутить несколько метров кишок, не забыв прямую кишку, что придает определенный размах и лиризм, разместить почки, селезенку и еще кое-какие дополнительные внутренности и всю гамму страстей со всеми нюансами чувств, которые необходимы этому в высшей степени лживому двуногому существу. Нужно ли говорить, что он не придает слову «лживый» уничижительного оттенка, отнюдь нет. Объективности ему не занимать, как и всякому другому.

Откроем скобки. Он хочет подчеркнуть обоснованность своего взгляда на вещи. Холера — это таящаяся в бездонных глубинах грозная болезнь. Причина ее — не инфекция, а прозелитизм. Прежде чем идти дальше, остановимся на одном очень важном моменте. Вот перед вами мужчина (или женщина), который лежит, словно разделанная говяжья туша в мясной лавке, и вот врач, склонившийся над ним со своими инструментами. Ему известно, от чего этот мужчина (или женщина) умер. Но глубинный смысл этого «от чего» — совсем другое дело. И чтобы постичь его, понадобится узнать, «как» этот мужчина (или женщина) жил. А ведь этот мужчина (или эта женщина) любил, ненавидел, лгал, наслаждался и страдал от любви, ненависти и лжи других. Но при вскрытии мы не обнаруживаем ни малейших следов всего этого. Этот мужчина (или женщина) любил, а я ничего об этом не знаю. Он ненавидел, а я не знаю как. Он наслаждался и страдал — все тлен! Кто может с уверенностью сказать, что нет никакой связи между зеленоватой желчью, которой наполнены его кишки, и любовью (когда она настоящая, глубокая, такая, какой она должна быть, когда она длится десять или двадцать лет, пусть даже направленная на различные объекты)? Кто мне докажет, что ненависть или ревность не имеют никакого отношения к этим багровым или синеватым пятнам, к этим внутренним язвам, которые я обнаруживаю на слизистой оболочке кишечника? Кто мне докажет, что молния внезапной любви и разноцветные всполохи наслаждения, тысячи раз обрушивавшиеся на этот организм, не оставили в нем никаких следов? Может быть, именно их я и вижу? Закроем скобки.

Нет, мадемуазель, о сердце я не говорил. Это лев, вышитый на нашей рубашке. В моих развалинах нет ничего подобного. В том месте, на которое вы указываете, я обнаруживаю насос, всасывающий и перегоняющий, выполняющий свою скромную работенку, и, если он перестает ее делать, этого нельзя не заметить. Оставьте в покое святого Венсента де Поля и компанию. Его пристанище в другом месте. Он приходит из лилового океана, он всплывает из глубины вод, блестящих, как тот сахар, столь милый сердцу