желания, закалили меня. Но это бесчувственное тело, которое нужно было спасти, которое для этого нужно было взять на руки, это безжизненное лицо со все еще нахмуренными бровями потрясли меня так, как ничто никогда не сможет меня потрясти. Дома отец уложил раненого на кухонном столе, вскипятил воду, снял сюртук и засучил рукава рубашки. Первым жестом раненого, едва он пришел в себя, был жест угрозы; но удивительно быстро поняв, что происходит, зачем нужен маленький блестящий нож, который мой отец держал в руке, он обаятельно улыбнулся, произнес слова извинения и подчинился с мужественной покорностью.
Я не думаю, что удивлю вас и тем более вызову ваше возмущение, сказав, что извлеченная пуля оказалась пулей для карабина, и более того, жандармского карабина, как сказал мне отец. Одежда этого человека, испачканная кровью и грязью, была тем не менее из тонкого сукна и хорошего покроя. Таким крестьянам, как мы, это было в диковину. Под очень чистой шелковой рубашкой у него на шее был украшенный гербом крест на такой тонкой золотой цепочке, что я сначала подумала, что она сплетена из женских волос.
Короче, мы устроили его в спальне на втором этаже, где он и проводил все время в одиночестве. Только я ухаживала за ним. Здоровье стало быстро возвращаться к нему. Отца это удивляло. «Этому человеку не меньше шестидесяти, — говорил он, — а поправляется он, как двадцатилетний». Я вспомнила, что грудь его была покрыта густыми седыми волосами и что их пришлось сбрить, чтобы сделать ему перевязку.
Он был у нас уже около месяца, и никто об этом не знал. Мне до безумия нравилась эта ситуация. В первое время он настороженно следил своими живыми глазами за моим отцом. И взгляд у него был тогда тяжелый и даже жестокий. Я знала, что, несмотря на рану и вопреки всякому благоразумию, преодолевая мучительную боль, он все-таки встает и что под подушкой у него лежит заряженный пистолет. Но меня он совершенно не опасался. Я могла войти к нему в любое время дня и ночи, и он не вздрагивал. Он узнавал мои шаги, даже совсем бесшумные; он доверял мне. Все эти мелочи делали меня счастливой. Наконец, недели через две, он сказал моему отцу, что еще раз приносит ему свои извинения. «И от всей души», — добавил он. В его устах самые простые слова звучали значительно.
Как-то вечером, прогуливаясь по липовой аллее, я увидела незнакомого человека, который стоял, прислонясь к стволу дерева, и смотрел на меня. Праздничная одежда выглядела на нем нелепо. Я поспешила вернуться в дом. Этот человек двинулся за мной к дому. Я взлетела по лестнице на второй этаж и вбежала в комнату нашего гостя.
«Не волнуйтесь, — сказал он мне, когда я описала ему незнакомца. — Приведите его сюда. Это человек, которого я жду».
Действительно, как только он вошел в дом, стало ясно, что это слуга. Когда стемнело, он пошел за лошадью, которую днем спрятал в чаще, и принес узел со свежей одеждой. Вероятно, получив приказания, он ушел. Он вернулся через две недели, уже не таясь и в ливрее. Он вел прекрасную лошадь, оседланную по-английски.
Как он предупредил своего слугу в первый раз, так и осталось неизвестным. Этого он не сказал даже мне, и я могу только строить догадки по этому поводу. Мы также были очень удивлены распространившимися в ту пору в Риане слухами. Говорили, что господин де Тэюс — наш давний знакомый, по-дружески приехавший к нам погостить.
Однако была эта пуля из жандармского карабина, о которой никто не говорил и которую я носила на шее в маленьком шелковом мешочке.
Господин де Тэюс вскоре был уже в состоянии ходить и обедать вместе с нами. Со мной он обращался, как с дамой, и был необычайно почтителен. Я была в восторге и ждала большего. Он не обманул моих ожиданий.
Он попросил меня сопровождать его во время верховых прогулок, которые мой отец рекомендовал ему. Мы совершили только одну прогулку. Мы отправились на то место, где я нашла его. Но он предложил мне углубиться в чащу. Мы прошли около четверти лье по тропинке.
«Я видел это место только раз, в грозу, при свете молнии, — сказал он мне, — но я ищу вечнозеленый дуб, и мне кажется, что он перед нами. Это пустынное место вряд ли можно назвать райским уголком».
Но в тот день оно было для меня райским. Он велел мне спешиться и раздвинул заросли ломоноса вокруг ствола дуба.
«Идите сюда», — сказал он мне.
Я подошла. Он обнял меня за талию. Я сразу же увидела карабин рядом с обрывками разодранного мундира. Это был обглоданный труп солдата, если судить по красным отворотам мундира. Потом он указал мне на череп этого человека: лба у него не было.
«Вот мой выстрел, — сказал он. — Я стрелял в него, ослепленный дождем и молнией, и в груди у меня уже была пуля. Нужно ли вам говорить, что это жандарм, или вы и сами это видите? — И добавил: — Я не хотел бы, чтобы вы считали, что со мной можно справиться без труда и ничем не рискуя».
Когда он говорил это, в его голосе звучали нежные, воркующие ноты.
Когда мы нашли этого человека раненым на илистом берегу потока, мне не пришло в голову связать этот факт с событием, происшедшим неделю назад на дороге, ведущей из Сен-Максилена в Экс. Господин де Тэюс постарался заставить меня это сделать. Он напомнил мне о почтовом дилижансе, который вез деньги в казну. Бандиты атаковали его на подъеме к Пурьер и ограбили, несмотря на сопровождавший его эскорт жандармов.
— Похоже, в этих краях бандиты специализируются на грабежах дилижансов, везущих казенные деньги, — сказал Анджело. — В прошлом году в Эксе за шесть месяцев было совершено три таких ограбления: на той дороге, о которой вы говорили, на дороге в Авиньон и на той, что ведет в Альпы.
— Вы, значит, жили в Эксе?
— Да, я провел там два года.
— Мы были соседями. Ла-Валетт, где я жила после свадьбы, — это наше имение, — находится в каких-нибудь трех лье к востоку, в той части Сен-Виктуар, которая каждый раз на закате становится розовой. Мы могли бы встретиться. Я часто бывала в Эксе, где вела вполне светскую жизнь.
— В которой я никогда не участвовал. Я жил почти отшельником. Посещал только учителя фехтования и был знаком только с офицерами из гарнизона (да и с теми виделся только во время состязаний в фехтовании). Но я совершал дальние прогулки верхом в лесу, и как раз там, где гора по вечерам становится розовой. Возможно, я и проезжал через ваше имение. Я подумал об этом вчера, когда вы заговорили о замке Ла — Валетт с нашим кларнетистом. Я помню, что видел однажды среди сосен фасад большого дома, у которого, казалось, была душа.
— Если у него была душа, то это, без сомнения, был наш дом. Не сочтите это тщеславием. Но если бы вы просто назвали его красивым, я бы не была так уверена. Все большие дома под Эксом красивы, но душа — это нечто большее, и мне кажется, что у нашего есть то, что для этого нужно. Однажды взглянув на знаменитое лицо Ла-Валетт, полное гордого благородства, которое укрепило меня в моих чувствах, вы должны были запомнить его навсегда.
— Я, действительно, спрашивал себя, что за страстные существа могли жить в этих местах.
— Одно из них у вас перед глазами. Оно вам еще не надоело? Где вы жили в Эксе?
— Не у себя дома; этим все сказано. Изгнанник, беглец должен привыкнуть не иметь других ценностей, кроме самого себя. Меня оправдывает одно — я не скрывался. Сколько раз я благословлял тот безрассудный поступок, из-за которого мне пришлось покинуть родину! Убийство, даже в случае законной самообороны — как это и было на самом деле, — нигде не позволило бы мне жить спокойно. Человек, которого я убил, продавал республиканцев правительству Австрии, и его жертвы умирали в тюрьмах. Но благородные цели не могут оправдать подлость. Именно поэтому я не мог себе позволить расправиться с подлецом подлыми методами. Я убил его на дуэли. У него были шансы остаться в живых. Друзья упрекали меня за то, что я рисковал своей жизнью. Похоже, что защитники народа не имеют права на благородство. В конце концов, я думаю, все были в восторге; я должен был выбирать между тюрьмой и бегством. В тюрьме человек быстро отправляется на тот свет, обычно от желудочных колик — весьма бесславный конец; а бежать — это значит
