— Я ничем не рискую, позволяя вам пить натощак. Это вы рискуете. Человек может себе позволить такой риск, если ему на все наплевать.
Полента с белым вином, очень сладкая и жидкая, как суп, выглядела очень аппетитно. Каждый глоток ее разливался по телу животворным теплом.
«Ты считаешь себя покрепче моих старых гусаров, — говорил себе Анджело. — Когда им приходится тяжко, они едят поленту с вином. Вот такие пустяки и вырабатывают характер».
Он откупорил бутылку клерета и пододвинул ее молодой женщине. Он выпил одну за другой четыре или пять рюмок густого, очень крепкого и очень темного вина; оно напоминало nobbia, но было немного мягче на вкус. Она выпила свою бутылку столь же стремительно. Ей уже давно хотелось выпить не чая, а чего-нибудь другого.
— Мой муж тоже не прочь иногда выпить, — сказала она.
— Где же он? Умер?
— Нет. Если бы он умер, меня бы здесь не было.
— Где же вы были бы?
— Наверняка умерла бы.
— Ну, у вас недолгая песня.
— Вы ничего не понимаете. Я бы за ним ухаживала и тоже заразилась бы, раз уж вам все нужно объяснять.
— Не обязательно. Я пытался спасти добрых два десятка больных, а уж сколько трупов перемыл! И, как видите, живехонек. Стало быть, и вы бы могли остаться в живых и очутиться здесь, даже если бы ваш муж отправился на тот свет со всеми причитающимися ему по чину почестями.
— Не спорьте. Я бы умерла. Или, во всяком случае, мне бы этого очень хотелось. Поговорим лучше о чем — нибудь другом.
— О чем?
— Не знаю. До сих пор у нас не было недостатка в сюжетах.
— Да, речь шла о пистолетах и сабле, потом о сабле и пистолетах. Это неисчерпаемая и весьма поучительная тема.
— Безусловно, я должна признать, что как телохранитель вы незаменимы. Как только нужно кому-то дать отпор, тут вам нет равных.
— Это мое ремесло.
— До встречи с вами я не могла даже предположить, что у людей существует такое ремесло.
— Я не обязан быть, как все.
— Успокойтесь, вы ни на кого не похожи, и до такой степени, что и не знаешь, на какой козе к вам подъехать.
— А я и не хочу, чтобы ко мне подъезжали, совсем наоборот.
— И вам это нравится?
— Очень.
— Вы не француз?
— Я пьемонтец. Я вам говорил, да это и видно.
— Ну, то, что видно, можно назвать разными хорошими словами, одно лучше другого. Дело в Пьемонте или в вашем характере?
— Я не знаю, что вы называете очень хорошим. Я делаю то, что меня устраивает. В детстве я был счастлив. И хотел бы и дальше быть счастливым.
— У вас было одинокое детство?
— Нет. Моя мать старше меня всего на шестнадцать лет. А еще у меня был молочный брат Джузеппе и его мать, моя кормилица, — Тереза. Вот удивилась бы она, если бы узнала, что я готовлю поленту для дам.
— А что, по ее мнению, вы должны делать для дам?
— Нечто грандиозное, для дам и для всего мира.
— И она в состоянии себе представить, что это такое?
— И даже очень. Она это делает ежеминутно.
— Это, должно быть, не слишком удобно.
— Да нет. В доме все к этому привыкли.
— Кто вы? Вы мне сказали ваше имя: Анджело, а может быть, ваша фамилия…
— Моя фамилия — Парди.
— …хотя ничего мне особенного не скажет, но зато при необходимости мне проще будет позвать вас на помощь.
— Я знаю, что вас зовут Полина.
— Полина де Тэюс, с тех пор как я вышла замуж. Моя девичья фамилия Коле. Мой отец был врачом в Риане.
— Я не знал своего отца.
— Я не знала своей матери. Она умерла, когда я родилась.
— Я не знаю, умер ли он. Никто о нем ничего не знает, никто о нем не тревожится. Мы вполне без него обходимся.
— Расскажите мне о вашей матери.
— Она бы вам не понравилась.
— Матери мне бы понравились все. Моя, кажется, была очень красивой, очень кроткой, очень больной и очень хотела, чтобы я появилась на свет. Мне не оставалось ничего другого, как отдавать свою любовь тени. Если судить по той тоске, которую и сейчас еще ничто не может утолить, то кажется, даже в колыбели любовь к отцу не могла мне заменить ее. Хотя отец мой был человеком, которого очень легко любить и который довольствовался в жизни самой малостью: ему на всю жизнь хватило меня одной. Но дом бедного врача в Риане! Большая белая деревня среди скал на перекрестке голых облезлых долин, по которым течет ветер. Непрерывно. Большая деревня, истертая ветром; кость, обглоданная зимой голодной лисицей, еще более неприютная, чем те места, что мы с вами проезжали и где нет ничего более печального, чем солнце.
Большую часть дня я оставалась одна или с горбатой Анаис — золотая женщина. Все были золотые. Мой отец был золотым. Меня никогда не обижали. Напротив, меня гладили, ласкали, я была истерта, ободрана нежными прикосновениями рук, губ, усов, как был истерт и ободран ветром этот суровый и тревожный край. Мне всегда было страшно, и я любила мои войлочные туфли, потому что они позволяли мне передвигаться совершенно бесшумно; прямая как тростинка, я подходила к грохочущему окну, к скрипучей двери, останавливалась и слушала. Главное — быть уверенной; это желание было сильнее страха. Уверенной в чем? Во всем.
Когда я услышала ваши приглушенные шаги в том доме в Маноске, где я была одна посреди холеры, я взяла подсвечник и пошла посмотреть, в чем дело. Я обязательно должна увидеть. Я не умею бежать. Только в опасности я нахожу убежище. Я так боюсь! Дерзость — это мое естественное состояние. Кажется, я немного опьянела.
— Не обращайте внимания, пейте. Вино нам сейчас необходимо. Только выпейте лучше вот этого, темного. Оно похоже на итальянское вино, и в нем есть танин. Это придает выносливости на марше.
— Вы так много знаете.
— Я не знаю ничего. Когда мне в первый раз пришлось командовать людьми (а у меня была масса преимуществ: фазаньи перья на каске, золотое шитье на рукавах и стены замка Парди за спиной), я спросил себя: «А по какому праву?» Передо мной было пятьдесят усатых молодцов, с которыми можно было делать все, что угодно, и среди них, по стойке «смирно», Джузеппе, мой молочный брат. Накануне еще у нас была отчаянная драка на саблях. Но тут я всегда беру верх. Когда мы были маленькими, его мать хотела, чтобы он обращался ко мне «монсеньор». Ну а если Терезе что пришло в голову, а особенно если это касается меня, тут ее не собьешь. Он называл меня вслух «монсеньор», а потом сквозь зубы добавлял все, что ему хотелось. Мы дрались, но, если на меня нападал кто-то другой, он тотчас же на него бросался. Мы спали вместе в одной кровати. Это мой брат. Он неподвижно и прямо сидел на своей лошади. Я думал: «Если однажды ты прикажешь ему идти в атаку, он пойдет». Накануне я поранил ему саблей руку, и полночи мы
