Гусар на крыше

проплакали вместе. Но через три дня мы снова сцепились. Джузеппе был моим денщиком. В тот день я передал командование капитану, позвал Джузеппе, и мы пошли прогуляться в лесу.

— Я никогда не думала, что вы офицер.

— Я полковник, мой патент куплен и оплачен.

— Что же вы делаете во Франции? В крестьянской одежде?

— Я скрываюсь, точнее, скрывался. Теперь я возвращаюсь домой.

— Опьяненный жаждой мести?

— Мне нет нужды мстить. Я просто сегодня пьян, как и вы, вот и все. За меня отомстят другие.

— Вместе с верным Джузеппе?

— Вместе с верным Джузеппе, который тоже, должно быть, бредет по лесам и дорогам и, не застав меня в Сент-Коломб, клянет меня на чем свет стоит.

— И с Лавинией.

— Девочка, сваренная на пару.

— Почему девочка, сваренная на пару?

— Так ее окрестила моя мать. «Можно сказать, что я ее высидела, как наседка», — говорила она. Когда Лавиния пришла в замок Парди, она была не больше трех вершков росту. Остальное не очень удобно говорить.

— Неудобно для кого?

— Неудобно для всех.

— Вы не решаетесь сказать, для чего ваша матушка использовала Лавинию? И почему она ее окрестила «девочка, сваренная на пару»? И почему важно было, что в ней не больше трех вершков росту?

— Вы очень неосторожны, — сказал Анджело. — Вы меня не знаете. Может быть, я разбойник. У них нередко бывают хорошие манеры и даже храбрость. И все они республиканцы. Однако рано или поздно наступает момент, когда они думают только о себе. А тогда берегитесь! Я пьян, а вы мне даете повод разозлиться. Почему вы думаете, что я на это неспособен? На самом деле, все это ребячество. Моя мать заставляла Лавинию забираться под ее юбки, малышка должна была просунуть ручонку под корсет и расправить рубашку. Вот почему она была сварена на пару и высижена наседкой. В этом нет ничего страшного, и Лавиния выполняла эту работу до тех пор, пока не уехала с Джузеппе. И тут все не так просто. Она уехала с Джузеппе не ради любви. Женщины в наших краях любят любовь, это точно, но они с радостью поднимутся среди ночи, чтобы принять участие в каком-нибудь таинственном и героическом действе, а особенно если у них при этом нет иной цели, чем испытать увлекательное приключение либо оказаться рядом с загадочными мрачными мужчинами, готовыми на великие деяния в духе Брута, слушать их речи, служить им. У нас гордятся близостью с тем, кому грозит казнь на площади. Публичная казнь политического преступника — это утренний спектакль, собирающий множество народу, так как каждый чувствует, что вкладывает в это зрелище кусочек собственного сердца.

Что бы ни делала моя мать, она отдается этому всей душой. Она — само вдохновение. Ее указующий перст никогда не оставляет меня в покое, заставляя поднимать голову и смотреть в небо.

— Вы были правы: мне не нравится ваша мать.

— Это потому, что ее здесь нет.

— Может быть; но прежде всего потому, что здесь есть вы.

— Нетрудно было бы повернуть все иначе, не будь этого пальца у меня перед носом. Ежели не рваться в небеса, так ведь у меня было все необходимое. Джузеппе все время корит меня за это. Но я не считаю, что революции — это убийства, в противном случае я бы отказался. Я этого не скрываю. А потому на меня нападают и с той, и с другой стороны. Я убил человека. Доносчика. Но разве считать доносчика человеком — это значит иметь иллюзии? Соображения, принимающие в расчет удобства, всегда безнравственны. Безнравственно подходить с разной меркой к одному и тому же событию. С ним можно было запросто разделаться где-нибудь в темном углу. Потушить фонари и проткнуть его. А для этого надо всего лишь вынуть руку из кармана. За два луидора я мог иметь в моем распоряжении столько же наемных убийц, сколько в Турине найдется мужчин и женщин. Для этого, как они говорят, мне было достаточно положить на лапу, а самому спокойненько остаться дома и даже утром подольше понежиться в постели, пока все будет сделано без моего участия. Это они называют быть благоразумным. Но оказывается, у меня есть еще одно отличие. Я бываю красноречив, только говоря сам с собой. Если нужно следовать великим примерам, если такой ценой надо платить за свободу и счастье народа, то я сам презирал бы себя за то, что не понял этого раньше других. Наемнику можно поручить убийство, но разве можно кому-нибудь поручить свою душу?

— Так вы, стало быть, один из тех персонажей, о которых столько говорят и которые причиняют столько беспокойства, скрываясь в лесах по ту сторону Альп? Только при чем здесь Брут? В конце концов, у каждого на совести есть что-то вроде убийства. Если в скромности есть своя прелесть, то здесь, пожалуй, она уместнее всего. Вы мне поверите, если я скажу, что мой муж пытался завоевать мое сердце при помощи трупа, обглоданного воронами и лисицами? Я ведь вам говорила, что моему мужу шестьдесят восемь лет? Обычно это вызывает огромное удивление. Вы же даже глазом не моргнули. Стало быть, я вам безразлична, но…

— Вы мне совершенно не безразличны. Вот уже десять дней, как я развожу для вас костер, готовлю вам поленту и вместо того, чтобы заниматься своими делами, еду с вами по направлению к Гапу…

— Где я надеюсь найти наконец своего мужа. Потому что я люблю его. Это, кажется, не слишком вас волнует?

— Это совершенно естественно, раз вы вышли за него замуж.

— В ваших словах часто проглядывает некоторая галантность. Действительно, несмотря на его знатность и богатство, я бы никогда не вышла за него замуж, если бы не любила его. Я вам благодарна. Но тем не менее между нами разница в сорок пять лет. И это вас совсем не удивляет?

— Нет. Меня удивляет, что вы все время подчеркиваете его возраст.

— Это одна из моих слабостей. Вы предпочли бы амазонку? Может быть, во мне все-таки есть что-то от амазонки, и именно в этом оно и проявляется. Я подчеркиваю не его возраст, а то, как он может быть прекрасен. В подобных браках люди всегда склонны видеть корыстные интересы. Разве это такая уж слабость — пытаться любой ценой смыть подобные подозрения?

— Ну, чтобы вас успокоить, я скажу, что для меня просто оскорбительно, что вы могли заподозрить во мне подобные мысли. Я знаю, что порой веду себя экстравагантно, и это придает мне дурацкий вид. На самом деле это не так. Я всегда сразу вижу, чего человек стоит. Мне никогда не могло бы прийти в голову, что вы способны на пошлость.

— Вы все время приводите меня в замешательство. И не могу сказать, что это мне неприятно. Я сразу же забыла, что я хотела вам сказать раньше. Но у меня появилось желание сказать вам другое, только обещайте не отвечать мне.

— Обещаю.

— Каждый человек слепо надеется на что-то. Не будьте таким простодушным. А теперь то, о чем я хотела рассказать вам. В один прекрасный день одинокой девушке в доме бедного врача в Риане исполнилось шестнадцать лет. Мир вокруг меня постепенно расширялся. Иногда я ходила танцевать под липами. Девушки выходили замуж и даже становились беременными. Местные молодые люди ухаживали за мной, то есть кружились рядом, как чернослив в кипящей воде. Я вам уже говорила: край наш суровый, там не бывает весны. У отца моего никогда не было экипажа. Мы были не до такой степени бедны, но экипаж был бесполезен на горных дорогах. Он ездил к своим пациентам верхом. Он купил мне кобылу, чтобы я могла сопровождать его. Так я узнала счастье скакать и даже нестись во весь опор по плато. Оно столь обширно, что нетрудно себе представить, что ты спасаешься бегством и в конце концов уходишь от своих преследователей.

Как-то вечером после грозы, спускаясь в долину, мы обнаружили в излучине разбухшей от дождя реки выбитого из седла раненого человека. Тело его было наполовину в воде. Он лежал без сознания, вцепившись в речной ил, и казалось, что даже смерть не может помешать ему сражаться. Он был ранен в грудь пистолетным выстрелом. Естественно, мы подобрали его. Мои страхи, а в последние годы и мои