раздражение: «Свою силу вы можете испытывать в другом месте и на своих приятелях…»
И Дима, отвернувшись от Федора и растирая руку, проговорил капризно и зло: «Ирэн, при покойном Сергее Ивановиче подобных обалдуев, — он боднул головой воздух в сторону Федора, — здесь просто не могло возникнуть. Это был дом. Я всегда благоговейно… — Он снова повернулся к Федору: — Скажи спасибо, что ты в этом доме…»
До сих пор Федор был рад, что удержался от прямого удара правой. Удержался, поняв по вспыхнувшему красными пятнами лицу Ирины Сергеевны, по ее потерянной улыбке, что в чем-то Дима достал ее до живого. Торопливо начал он было подбирать слова извинения, но Алена сказала холодно и твердо: «Прости, мама. Наше с Федором время истекло. У нас билеты…»
Куда билеты, какие билеты?! Не было у них никаких билетов. А от этого «наше с Федором», с неожиданной бесповоротностью объединившего их в глазах ее матери, и этого Димы, и подошедшего к ним из другой комнаты красавчика студента, с которым Алена ездила в Дагестан, Федор запаниковал. И надо было уходить с Аленой, и так неловко было почему-то остаться наедине с ней, что и уходить не хотелось… Анатолий Сергеевич собирался показывать свой фильм о заповедниках и слайды из прежних поездок; с кухни соблазнительно тянуло жареным мясом; разговаривали, спорили, смеялись доброжелательные друг к другу люди, и он представлял себя среди них не чужим…
Заготовка вращается в центровальном приспособлении, но внезапно в ее равномерное гудение врывается пронзительный писк от станка Чекулаева.
«Фреза полетела, — морщась, думает Федор, — менять надо…» Он смотрит в сторону Чекулаева и видит, как Бабурин, на каждом шагу распахивая коленями полы зеленого халата, со злой стремительностью чешет к пульту управления чекулаевского станка, вырубает его и оборачивается к Чекулаеву, все в той же позе, но со свежей сигаретой сидящему на стуле и словно не замечающему приближение мастера. «Сейчас начнется, — думает Федор. — Какой смысл перед перерывом ругать человека, и на обед настроение испортится и на работу после обеда».
В ту же минуту и другие станки затихают. Обеденный перерыв подкатил незаметно, будто и не понедельник. Из своей будки под крышей по железной лестнице спускается молоденькая бледная крановщица в спецовке, в ватнике, в пестрой косынке… Пора. Федор поочередно останавливает свои станки, быстро очищает их от стружки.
— А на хрена мне эти шесть рублей в день? — слышит он крик Чекулаева. — Какой нормальный человек за шесть рублей вкалывать будет? Ты?! Он?! — Он указывает пальцем в сторону Федора. — И он не будет. На моей сознательности выехать хотите.
— Ты мне не тычь, — не без некоторой осторожности говорит Василий Гаврилович. — И не ори, здесь не базар…
— Девять, куда ни шло. Я согласный… Только на этой лайбе, — Чекулаев носком тяжелого ботинка тычет в серую кучу стружек у станины фрезерного, — никому их не выдоить. Голяк! Не можете расценки повысить — не моя тоска. Вы мне обязаны дать заработать…
— Эй, будущий бригадир, — поманил Федора Василий Гаврилович, — можно на пару слов?
— Почему бригадир? — боком пробираясь между станками и подходя к ним, невольно спросил Федор и заметил, как Чекулаев покривил в усмешке губы.
— Есть такое мнение, — по обыкновению желая показать свою близость к начальству, значительно произнес Василий Гаврилович, поднял руку и слегка прошелся пальцами по растрепавшемуся коку. Со слов Чекулаева он знал, что Пожарский говорил с Федором об организации комплексной бригады, и считал вопрос решенным. — Будем создавать в цеху бригаду на подряде, а бригадиром, естественно, тебя. Ты у нас не то что некоторые. — Он выразительно посмотрел на Чекулаева. — Ты и многостаночник и рационализатор. К тебе массы присматриваются. Тебе и карты в руки.
«Я еще и согласия не дал, а Пожарский уже Бабурина подключил, — с некоторой обидой подумал Федор. — Бабурину-то в такой бригаде какой интерес?»
— Не знаю, — сказал он.
— Узнаешь, когда начнешь командовать и захочешь, чтобы как лучше было, а тот же Чекулаев примется перед тобой подобную кадриль выламывать. Как действовать будешь?
— А коллектив на что? — усмехнулся Федор, не желая принимать чью-либо сторону в споре между мастером и Чекулаевым.
— Коллектив, — вскидывая белесые брови, протянул Василий Гаврилович. — Запомни на всю оставшуюся жизнь: коллектив — это не значит, что коллективом все решается. Коренные вопросы решаются отдельными людьми…
— Сообразим по ходу дела, — перебил его Федор.
— Чего соображать, — прищурился Чекулаев. — Мне и нынче все ясно. Лично у меня ни которому мастеру и ни какому бригадиру веры нет. И ты, Федор, будешь — и тебе не будет. — Он вытащил из кармана черной спецовки свежий еще, по-цыгански пестрый ком ветоши и стал тщательно вытирать им руки.
— Что так? — спросил Федор, считая, что Чекулаев разыгрывает очередную свою шутку.
— Ты именно его спроси, соседа своего, — посоветовал Бабурин, — он тебе по любому вопросу ясность внесет от и до…
— Потому что у тебя, — говоря Федору, но пристально глядя на мастера, сказал Чекулаев, — в любом моменте трудового процесса свой интерес будет, не рабочий интерес, а свой, бригадирский. И будешь ты темноту с чернотой мешать, чтоб ради этого интереса любого работягу вот так, — он сжал ветошь в кулаке, — вот так держать, чтоб в случае чего его — к ногтю. Верно излагаю, Василь Гаврилович?
— Придумал, нечего говорить, — обиделся Федор.
— Именно что говорить нечего, давным-давно все ясно, как было, так и будет, — кроя всезнающую улыбку всеми морщинками своего лица, сказал Чекулаев и обратился к Бабурину: — Короче, Василь Гаврилович, или снимайте меня с этого динозавра или пусть на нем расценки восстановят, какие были, а нет, так на нет и суда нет. Меня вся страна ждет. Я и без водительских прав обойдусь… Как говорится, спасибо за внимание. — Он поднялся, бросил на сиденье стула ветошь и пошел к выходу, не дожидаясь Федора.
— Ну, подумаем, подумаем, — вслед ему примирительно сказал Бабурин и, призывая к сочувствию, кивнул Федору на утопающий в стружке фрезерный станок: — Видал? Как его убрать заставить? Буквально никак. А сколько таких! Вот тебе с чем придется дело иметь; бригадирство не сдельщина, сам за себя отвечать. Тут люди, а люди — ох! Люди разбаловались, такие все бойкие, в шапке не удержишь… А если бригада большая будет…
— Вижу все, не слепой, — отрезал Федор.
— Ну-ну. Если позволишь, совет тебе дам, — спокойно сказал Бабурин. — Чтобы твоя бригада липовой не получилась, как это у нас часто бывает для стопроцентного охвата очередным мероприятием, поработай-ка сперва, дружок, на всех станках, которые бригаде дадут. Узнаешь, как и почем, и потом сможешь полноправно требовать с любого человека. А то ведь только и сам намучаешься вдосталь и нужное дело загробишь.
— Это обдумать надо, — сказал Федор.
— Спасибо и на том. Всё. Общий перекур. Персональный привет. — Бабурин расслабленно вскинул руку и пошел между станками к стеклянной будке мастеров.
Одна стена будки была оклеена плакатными портретами киноактеров. Какими же счастливыми людьми казались они сейчас Василию Гавриловичу! Он чувствовал приближение перемен, и перемены эти были пугающими.
Стоило Василию Гавриловичу связать воедино призывные статьи в газетах о бригадном подряде, все, что говорилось об этом на собраниях, все толки и кривотолки, то выходило, если бригадный подряд укоренится на заводе, мастер в цехе, во всяком случае, такой мастер, каким он понимал себя, станет в конце концов фигурой лишней. Нужны будут не погонялы и надсмотрщики, а грамотные технологи, специалисты, чтобы консультировать бригаду; ему же образование было получать поздно…
И Василий Гаврилович с недавних пор переживал, словно уже происшедшее, то, как постепенно, за какой-то год-два, его фактическая власть на участке, возможность по своему усмотрению распоряжаться фондом заработной платы будет сперва урезана, а потом и вовсе перейдет либо к бригадиру, либо к совету бригады… или, черт знает, как там это еще окрестят… К тому времени до пенсии ему останется трубить
