– А он откуда знает? Мы с ним учились? – спросила она первое, что пришло в голову.
– Вряд ли... Боюсь даже, что он все это сочинил.
– Вот как? – Ирина нервно рассмеялась. – Что же он вам говорил?
– Он говорил, что вы разошлись с мужем. Точнее – разлетелись...
– Ну... – она утвердительно кивнула.
– ...Что вы решили отделаться от него, а потому солгали милиции. Сказали, что он с вами не живет, а потом передали чемодан через золовку...
Ирина сидела, не шелохнувшись, будто парализованная его словами, а Лаврентий Родионович продолжал рассказывать, глядя на нее с какой-то непонятной улыбкой не то сочувствия, не то укоризны. Шаг за шагом он описывал ее поступки и слова, в том числе и такие, о каких не мог знать никто, кроме нее... И сожженные на свече письма, и разорванная фотография, клочки которой она засунула между томами Тургенева, и телефонный звонок на службу мужа, и дачное объяснение с Григорием Степановичем... – все до мельчайшей, интимнейшей детали знал этот старик с негромким голосом и мягкими обходительными манерами.
Ирине стало жутко. Она почувствовала, что с нее часть за частью снимают одежды, и она остается обнаженной под внимательным взглядом Лаврентия Родионовича. Чувство это было невыносимо, но она не могла остановить старика, лишь смотрела на него с мольбою, ощущая, как пылает ее лицо и трепещет жилка на виске.
Только когда он подошел к тому вечеру с несостоявшимися поминками и начал рассказывать, как она со свечою в руках подошла к окну, Ирина, будто защищаясь, загородилась руками.
– Нет... не надо, – прошептала она.
– Этого не было? – спросил старик с удивлением. – Впрочем, я же говорил, что мой ученик – изрядный сочинитель.
– Он не может этого знать! Он же не Господь Бог! – воскликнула она.
– О нет, уверяю вас! – улыбнулся Лаврентий Родионович.
– Но кто же?
– Человек, который вас хорошо знает.
– Меня никто так не знает!
– Вот здесь вы ошибаетесь. Все наши поступки и даже мысли рано или поздно становятся известны, – сказал старик.
– Но не до такой же степени!
– Более, чем до такой... Но почему вы волнуетесь? Кажется, вы не совершили ничего дурного?
– Неприятно, знаете... – поежилась Ирина. – Как голая. Вы про меня все знаете, а я про вас – ничего.
– Справедливо заметили. Это не совсем честно. Я не хочу быть в положении подглядывающего (при этом слове Ирина вздрогнула) и непременно расскажу вам о себе. Только сначала ответьте мне на один вопрос. Вы верующая?
– Нет... то есть... я не знаю, – смешавшись, ответила она.
– Весьма характерный ответ, – кивнул старик. – Дело в том, Ирина Михайловна, что я когда-то был пастором...
И Лаврентий Родионович повел рассказ о себе, из которого Ирина узнала, что старик долгое время жил в другой стране, с иными порядками и обычаями, и лишь недавно переехал сюда, к своему ученику, в его квартиру...
– Ах, так ваш ученик – писатель? – догадалась она.
– Именно так. Сочинитель.
– Значит... вы тоже пишете?
– Увы, Ирина Михайловна.
– Почему – «увы»?
– Слишком много знать о людях – печально, – серьезно проговорил Лаврентий Родионович.
– Значит, вы – не русский? – спросила она.
– Я англичанин. Но это по секрету... – улыбнулся он. – Иначе майор перепугается. Лаврентий Родионович – мой здешний псевдоним.
– А как же... – она смутилась, – ваше настоящее имя?
– Йорик, – сказал он.
Она порылась в памяти, припоминая английского писателя с таким именем, но никого не нашла, кроме шекспировского шута, про которого было известно, что он «бедный». И это гамлетовское восклицание в сочетании с печальной улыбкой старика и его «увы» вдруг породили у нее жалость и нежность к Йорику. Она подумала, что ему очень одиноко здесь, в чужой стране, на старости лет.
– Вы очень хорошо говорите по-русски, – сказала она.
– Так же, как на любом языке. Когда писатель доживает до моего возраста, он свободно говорит на всех языках.
– А сколько вам лет? – полюбопытствовала Ирина с неожиданным кокетством.
– Двести шестьдесят семь.
Она оторопела, но, взглянув в смеющиеся глаза Йорика, поняла, что тот шутит, и рассмеялась. Некоторое время они сидели, смеясь и глядя друг на друга с тем доверием и пониманием, что иногда сами собою возникают меж людьми.
– Лаврентий Родионович, то есть, простите... – начала она.
– Сэр Йорик, – невозмутимо подсказал старик.
– Сэр Йорик, как вам у нас здесь нравится? – спросила Ирина, обращаясь к старику уже как к иностранному гостю, с затаенным ревнивым чувством.
– Видите ли, я по-настоящему знаком лишь с вашим домом... Правда, удалось прочитать немало книг, – он кивнул на письменный стол, заваленный книгами. – Но там много вранья, вы уж простите. В книжках правду от лжи отличаешь по запаху. Эти книжки пахнут елеем, поверьте мне как бывшему священнику. Что же касается вашего дома, то он... забавен. Но он без основания.
– Без фундамента? – переспросила она. – Так это потому, что мы сюда прилетели. Он раньше был с фундаментом. Все-таки довольно странная история, я никак не могу понять. Почему мы улетели? Вы об этом тоже знаете?
Йорик сухо рассмеялся.
– Как вы думаете, Ирина Михайловна, на свете есть любовь? – спросил он неожиданно.
– Любовь?.. Да, – опешила Ирина. – А при чем здесь любовь?
– Обычно это понятие связывают с ощущением полета. На крыльях любви, знаете... Любовь вольна, как птица. И прочая романтическая чепуха. Любовь – это связь. Связанный человек не летает. Дом – тем более.
– Ну... любовь – не только связь, – обиженно возразила она.
– Я не в вульгарном смысле. Связь сердца с сердцем, души с душой. Связь с прошлым и будущим. Связь с Родиной, если хотите. Как же вашему дому не улететь, если он ничем не связан? И как же не улететь вашему мужу?
– Я любила его, – сказала она, потемнев.
– Вы ведь давно хотите расспросить о нем, не так ли?
– Да-да, конечно! – вскинулась она, радуясь, что он угадал ее мысли.
Йорик пожевал губами и прищурился, припоминая, а затем начал свой рассказ все с той же апрельской ночи, когда Евгений Викторович приехал домой на такси...
Ирина слушала завороженно. Скитания ее мужа, как вехами обозначенные местами временных пристанищ, которые ей были, в общем, известны: аспирантское общежитие, квартира Натальи, дача в Комарове, Севастополь, – обретали плоть, наполнялись живыми подробностями, вроде узбекского плова, Первомайской демонстрации или котельных, где собираются подпольные дарования. Она не удивлялась поразительной осведомленности старика, внимая ему с безоговорочным доверием, ибо он уже доказал свою причастность к истине. Потому все размышления, все чувства Ирины стягивались к Евгению Викторовичу, к его жалкой и жестокой судьбе, столь наглядно и безукоризненно наказавшей его за потерю дома. Она
