«Нет, увы... Мне удалось сочинить тебя, а любовь – это уже твоя заслуга... Признаться, мне стало скучно в своем романе, когда даже кот отказался от меня, и я решил создать юную ученицу, чуткое и милое существо, чтобы оно прочитало то, что я сочинил, и одобрило бы автора. Но сам не заметил, как влюбился».
«Это уже было».
«Ты права, все уже было – и Пигмалион, и Галатея, но что же поделать, если наши творения обладают для нас такой притягательной силой?»
«Ты придумал меня такой, как тебе хочется, но я вовсе не такая. Я обыкновенная женщина, а в этом доме, кстати, оказалась не по твоей воле, а по обменному ордеру. Сейчас я боюсь – отец догадается, что у нас происходит, тогда придется врать и отпираться. Ты ведь не женишься на мне, тебе не нужен дом, тебе нужны лишь исписанные листы бумаги. Мне жаль тебя...»
«Почему?»
«Потому что ты не способен любить».
«Смотри, щегол приуныл. Ему хочется обратно в клетку».
«Ты сказал, что всегда любил одну женщину – ту, которую вообразил... Но ведь у каждой был свой характер, каждая хотела стать для тебя неповторимой, у каждой был свой щегол. Они не понимали только, что любят не тебя, а твое воображение...»
«Но неужели ты это понимаешь?»
«Приходится».
«Я люблю тебя».
«А я – тебя. Мы оба любим одного человека».
«По-моему, это верх одиночества: выдумать возлюбленную и привести ее к себе домой, в свой роман...»
«В дом или в роман?»
«Это одно и то же. Ты заметила, что я строю его, как дом? Он и есть мой дом. Почему я раньше не придумал тебя? Все лето сидел один-одинешенек в чужой квартире, с Филаретом...»
«А любительница изящной словесности и котов?»
«Это не считается... Все лето я убегал от героя, а он настигал меня. Я чувствовал себя измученным, затравленным реалистом. Не мог вообразить себе молоденькой девушки! Только здесь, на Безымянной, увидел тебя и понял – чего мне не хватало в романе! Ты не представляешь, как я рад!»
«Хочешь серьезно? Ты ужасный трус. Ты говорил нам, что литература для тебя – игра. Но ведь и любовь для тебя – игра! Ты боишься обнаружить за выдуманной женщиной настоящую. Тебе не нужна медсестра родильного дома, которая возит каталку с орущими младенцами. Вот здесь у меня родинка, смотри! Тебе не нужна эта родинка. А вот здесь – смотри! – шрам от аппендицита. Абсолютно ненужная деталь в твоем романе, но она – моя!..»
«Ты не замерзла? Давай я тебя укрою».
«Не трогай меня».
«Сашенька, неужели и ты будешь повторять избитые истины литературоведов? В мою игру помещается вся жизнь и еще остается немного места для грустной улыбки. И любовь к тебе помещается туда, и щегол Вася – видишь, он встрепенулся и взлетел под потолок? Нет иной игры, кроме игры в слова. Мы с тобой существуем только на бумаге, но не делаемся от этого хуже. Наоборот, здесь мы свободны от случайностей, здесь даже несущественные детали, вроде щегла, играют роль – угадай какую?.. И все это отобрано мною, названо и поставлено в ряд, потому что я люблю тебя!»
«Тебе не поверят. Так не привыкли. За словами ищут реальную картину. Никто не поймет – есть я или меня нет?»
«Первого, кто усомнится в твоей абсолютной, неправдоподобной реальности, я пригвозжу к стене нашего дома убийственным словом!»
«Каким?»
«Дурак».
«Это грубо».
«Осел».
«Осел – хорошо. Вот осел – это хорошо».
«Вот видишь, ты совершенно живая. Можно, я поцелую тебя в... Вот сюда».
«Милый, поцелуй свое многоточие».
«Ты иронична. Не пойму только – сама по себе или мне так хочется?.. В самом деле, я почти ничего о тебе не знаю. Я знаю лишь – зачем ты нужна мне. Но зачем ты нужна себе?»
«Мне сон приснился семь лет назад... Ко мне подошел мальчик и повел куда-то. Мы шли долго по сухой траве, потом увидели на холме светлый дом с башенками. Мы вошли туда и поднялись в башенку. Оттуда было хорошо видно вокруг – деревья в поле и какие-то железные колеса. Они быстро вращались, совершенно бесшумно... А когда я оглянулась, мальчика уже не было, рядом стояли две женщины. У одной был сверток с грудным ребенком, а на другой была черная широкополая шляпа с пером. „Нас трое, ты не знала?“ – сказала она мне, и тут я поняла, что это тоже я, и замарашка с ребеночком – тоже я... Наверное, это все из-за имени. Меня в семье звали Алей, а в школе – Сашей, но я знала про себя, что я – Шурка. Это же все разные имена, значит и люди разные! Аля с гонором, строгая, резкая... Саша – прилежная, как ученица, рассудительная... А Шура... Меня так детишки только зовут».
«Какие детишки? Грудные?»
«Нет, в Доме малютки. Я туда езжу, присматриваю за нашими „отказными“. Сейчас многие отказываются от детей. Родит – и отказывается... Не нужны им дети, потому что они сами себе не нужны. Теперь много ненужных себе людей».
«Может быть, они другим нужны?»
«Если себе не нужен, то другим – и подавно. Потому и любви нет, я думаю. Сироты рождаются. Я ему пупок перевязываю и плачу: „Еще один сирота появился, бедный ты мой!“ Сиротливо жить стало, ты чувствуешь? Вот и дом твой – сиротливый... У тебя дети есть?»
«Есть».
«Значит, и они сироты. А без них и ты сирота... Я тебе сон не досказала. В том светлом дворце, где я оказалась со своими сестрицами, было много детей. Они плакали все и тянулись ко мне. Их чем-то обидели. Построили дом и бросили. Дом без любви – это стены одни и крыша. Я потому сестрой милосердия стала...»
«У тебя милое сердце...»
«Что?»
«Детство вспомнил. Летний сад...»
«Наверное, в каждом из нас – трое. Любовь их соединяет, получается один человек. Я соединиться хочу с собою, превратиться в себя, понимаешь?»
«Отец, сын, дух святой...»
«О чем ты?»
«Сейчас только понял. Ты молодец, Александра».
«Ты опять о словах? Ты столько написал слов...»
«Я строил дом».
«Ты уверен, что построил его правильно?»
«Я старался построить его честно».
«Он тебе нравится?»
«Это сложный вопрос... Когда я начинал его строить, я почти ненавидел его. Мне казалось, что нет такой силы, которая заставила бы моих соседей вспомнить – ради чего они объединились и стали кооператорами. Я полагал, что требуется мировой катаклизм, чтобы их проняло. Если бы мы жили где- нибудь в Мексике! Я описал бы землетрясение, лишил бы их крова, провел через горе и страдания и, быть может, высек бы искру любви из их сердец. Но в нашей равнинной местности не бывает землетрясений, а наводнениями моих сограждан уже не проймешь... И я швырнул дом в небо вместе с собою, потому что тоже был кооператором...»
«Постой! Значит, дом, где мы находимся, и дом, описанный в твоем сочинении, – одно и то же?!»
