и басовитое:
— Каваллин! Каваллин!
И, как потом сказал мне Феоктистос, было добавлено что-то насчет лошадиной мочи.
— Каваллин! — весело загремели тысячи глоток.
Император закинул голову и засмеялся. А потом поехал по рядам, протягивая руку и стараясь коснуться каждого хоть кончиками пальцев.
Они пойдут за ним куда угодно, понял я. И, что важнее, он победит.
А «Каваллин», он же «Лошадник» — может быть, для кого-то это имя и ненавистно, может, кто-то и считает, что то — имя демона, но только не здесь, не среди влюбленных императорских тагм.
А он все ехал вдоль рядов слева направо — но вдруг резко, с места, с полного разворота, серый конь взял в галоп.
Он мелькнул, как снаряд из баллисты, оставляя маленькие облачка пыли, хрупкий золотой мальчик в седле.
Букелларии медленно тронули коней, ожили и заструились по легкому ветерку длинные вымпелы их эполет, султаны на шлемах хлестали их по волосам и щекам.
Потом — серые кони, лес флажков, штандартов и вымпелов, стена темных щитов, щетина луков. Санитары, с их двумя парами стремян. Снова ряды всадников — не в бой, а в поход, медленно, за императором, туда, куда он ускакал.
То есть влево, на север. Я перевел взгляд на горловину ущелья, откуда не так давно вернулся: оно было справа, на юге, армия Халида ибн Бармака тоже осталась справа, за этой горловиной.
Этого не могло быть.
Феоктистос изучал мое лицо с явным удовольствием. Он смотрел на меня и смотрел, иногда улыбаясь.
Я перевел взгляд на императорскую армию: как огромное щетинистое животное, она длинной лентой тянулась налево, на север.
— Армения, — сказал я, наконец, Феоктистосу. — Он идет туда. Пересечет границу и нападет. Но не здесь, а там, на севере. Он с самого начала так все и спланировал. Он возьмет себе всю Армению, а не только ее запад, который принадлежит империи сейчас.
— Да, да, — безмятежно отозвался Феоктистос. — Как хорошо, что вы догадались только сейчас. И как хорошо, что ваши хорасанцы этого еще вчера не подозревали. С вашей помощью, конечно. Но…
Феоктистос перевел взгляд к облакам пыли, постепенно заволакивавшей горизонт слева.
— Но насчет взять себе — это если очень повезет. Про восстание Григора Мамиконяна вы, конечно, не слышали? Нет? А про князя Багратуни — тоже нет? Ну, не всем же подряд вам заниматься. Да, тут давняя, хорошо продуманная операция. Но восстание подавлено, к сожалению. Так что остается сделать две вещи, обе или одну из них. Саракинос или — как вы их там называете?
— Арабийя, — сказал я мрачно.
— Арабийя, аравес, агарини, саракинос, исмаилиты — сколько имен для этой мрази. Они называют все эти замки той, их Армении своими передними зубами. Мелитина, Самосата… Целая цепочка укрепленных городов. Мы не можем даже качнуться сюда, к югу, в глубину их империи, пока эти зубы там остаются. Так вот, их надо вырвать, то есть крепости разрушить. А второе… Что нужнее всего любой империи?
Я молчал.
— Люди, Маниах, конечно, люди. Вы видели, на что стали похожи наши города, особенно после проклятой чумы. Нам нужны люди. Кто угодно. Какое там возрождение духа Рима, какие там игры, музыка, бани, если людей просто нет. Помните первую операцию нашего Каваллина, с которой он начал свое правление шесть лет назад? Германикия, родная деревня его отца Лeo, или его предков. Сейчас — в Сирии, у саракинос. Но Константин Каваллин ворвался туда, начистил саракинос хвосты, посадил на мулов и лошадей всех из Германикии, кто хотел и мог уйти, и перевез на эту сторону границы. А из Сирии быстро ушел, чтобы не терпеть поражений. Вот и армяне — если взять их к себе с домами и горами не сможем, то хоть самих вывезем. Земли у нас — сколько угодно. Ну, ладно. А с этими, под командой вашего Халида, разговор сейчас будет отдельный — если все получится.
Ржавая пыль застилала горизонт, как будто долина горела тихим пламенем. Ряды всадников медленно двигались к этому пожару, на север.
— Ну, вот, — сказал Феоктистос. — Как вы понимаете, вы остаетесь здесь. И вся ваша компания, за небольшим исключением, тоже.
Я обернулся: небольшое исключение, Прокопиус, скромно стоял в отдалении, среди группы похожих на него, как братья, людей. Это был совсем другой Прокопиус, мог бы сказать ненаблюдательный человек: в военной накидке на две пуговицы у горла, с грудью, явно затянутой железом, скрывавшимся под серой тканью. Складки кольчатого капюшона лежали на его спине, шлем из сходящихся к макушке пластин он держал на руке, чтобы в случае необходимости либо надеть его на капюшон, либо наоборот, капюшон накинуть на шлем — как кому нравится. Я выбирал всегда первый вариант.
Но, конечно, это был все тот же Прокопиус, с сосредоточенным и немного злым юным лицом — как раньше, в горном ущелье, когда три всадника заперли нас с ним спереди и сзади, поплатившись за это очень, очень жестоко.
— Вы тогда спасли неплохого парня, — сказал читавший мои мысли Феоктистос. — Редко найдешь человека, который в его годы так разбирается в фортификациях и прочих сложных штуках. Может быть, он и построит когда-нибудь великий храм или дворец, ну, а сейчас, к сожалению, не то время. Обучение для него, как мы уже говорили, закончено. А после этой кампании… если встретите его в каком-нибудь необычном месте и в необычной одежде, возле чьей-нибудь крепости, которую он будет рассматривать — постарайтесь его не замечать, договорились? А он тоже не будет тогда задавать вам неприятные вопросы… Типа того, что вы все-таки сами там делаете… или что делали здесь, в таком странном месте и в такой интересный момент. Ну, разговор на эту тему у нас с вами еще впереди. Вы сделали так, что он будет приятным, за чашей хорошего вина. А сейчас — давайте перейдем на вон то возвышение, там все хорошо будет видно.
Мы с Феоктистосом двинулись вверх по тропе, его небольшой штаб, включая Прокопиуса, за нами.
Мы шли все выше, а серовато-бурая река с проблесками железа все текла неспешно из долины влево, на север. Давно скрылись в бежевом мареве гвардейские императорские тагмы, пошло ополчение, последние павильоны схлопывались и растворялись в полупрозрачном, гудящем тысячами голосов воздухе. Лагерь, руками последних технитов с их лопатами, на глазах превращался в подобие строительной площадки для какого-нибудь храма или дворца — чтобы никакая другая армия не могла бы им слишком быстро воспользоваться. Оставался, правда, второй лагерь — обоз, но он тоже гудел и шевелился.
Наше возвышение, на западном склоне долины, оказалось как раз над обозом. Здесь собралось уже немало людей в коже и железе — а вот и мои юные учащиеся, глядящие на меня широко открытыми, восторженными глазами (и до сих пор не понимающие — кто же я все-таки такой и что делаю здесь). И Анна, бросающая взгляды то на меня, то на Андреаса, Аркадиуса, Никетаса и всех прочих: счастливые и гордые взгляды. И, конечно, Зои, с золотым локоном, летящим из-под накидки, с глазами небольшой гордой птицы — смотрит на меня лукаво и очень, очень скромно.
Мы с Феоктистосом остановились у края навеса, долина лежала у наших ног, солнце переместилось довольно далеко вправо, туда, откуда я вчера приехал, из этой узкой горловины ущелья. Императорская армия все так же неспешно текла влево, тронулись и первые вьючные твари обоза.
Обоз, вдруг понял я. Константин с самого начала поставил обоз перед ущельем, а не наоборот. Сделал это, зная, что если Халид нападет, то обоз будет первым на его пути, а императорская кавалерия окажется сзади.
Кто-нибудь другой сказал бы, что перед моими глазами творится массовое самоубийство. Что вот сейчас в эту горловину ворвутся, начнут растекаться по равнине хорасанцы Халида ибн Бармака, порубят беззащитный обоз, растащат его — а они сюда и пришли пограбить. Потом ударят в спины марширующих фемных ополченцев, а императорские тагмы напрасно будут пытаться расчистить себе проходы в этом хаосе и отогнать нападавших. Да, хорасанцы в нужный момент, может быть, и отхлынут обратно, таща с
