такой человек. Но сер, историю с убийцами, которые режут и наших, и ваших, это само по себе не проясняет. У вас получается — за всем стоит Хашим. Но Хашим ведь может убить кого угодно и просто так, открыто, и убивает, зачем же ему покровительствовать тайным убийцам? Но вот эти ваши друзья, благодаря которым у нас теперь лучшие кольчуги во всем Мерве, — а вы сами-то точно знаете, чего они добиваются, зачем сюда ездят?
— Я знаю только то, что они мне говорят, — признал я (и Юкук кивнул с одобрением). — Впрочем, среди того, что они говорят, есть нечто… они очень хотят, чтобы я разобрался с историей насчет этих убийц. Они им… как мне было сказано… они им мешают, все путают. Но это то, что они говорят, — довольно беспомощно завершил я.
— Хорошо, думаем дальше. А теперь возвращаемся к вашей женщине, — равнодушно проговорил Юкук. — Мы только что выяснили, что искать ее надо с предельной осторожностью, то есть хорошо понимая все, что происходит вокруг. Но кое-что узнали и о ней самой. Что она не тень — ее видели, видели, что ее сопровождают люди, один с длинным носом, что зовут ее именно так, как вы сказали, поскольку на это имя все как-то откликаются. Но теперь ясно и еще кое-что.
Тут Юкук печально и глубоко вздохнул. И у меня снова сжалось сердце. Я молчал, ожидая продолжения.
— Она безумна, господин. Она сегодня совсем не такой человек, как была в те дни, когда вы росли вместе. С ней что-то произошло. Что неудивительно: со всеми нами что-то произошло в эти годы… Вообще, вокруг нас слишком много безумия. Проповедник безумен, говорите вы. Вот эти убийцы, которые жаждут смерти, — а они нормальны? А ваша женщина… Вы знаете, что сказала мне та старуха в Сафизандже, а другие подтвердили? Что ваша женщина прыгала на раненых, и потом добивала их, минимум четыре раза подряд. Это нормальная женщина? Я слышал, такие — ненасытные — есть, но их считают больными… А эта еще и жестока без меры. Любит кровь, любит оружие. Говорят, пытает захваченных.
— Разговоры, Юкук, это одни разговоры. Где она их захватывает? Зачем пытает? Я знаю цену таким разговорам. Есть такой персонаж — Ястреб, про него тоже много разговоров, но я знаю, кто и зачем эти слухи распространяет и как это делается… Мы уже слышали разговоры о том, что она насилует беспомощных воинов на поле, а сейчас выясняется, что она их, видите ли, утешает. И даже удар кинжалом, оказывается, — это последняя милость, она отправляет их в рай. Я не говорю, что это хорошо. Но это не то, что насладиться умирающим против его воли и затем добить его.
Юкук замолчал. Я начал, наконец, различать вокруг себя привычные звуки площади мервской крепости, пустевшей к ночи.
— Вы забываете, что я лекарь, Юкук, — сказал я наконец. — Пусть и начинающий. А есть кое-кто в этом искусстве посильней меня, и его вы тоже знаете. Больных лечат, Юкук. У каждого человека в этом страшном мире должен быть шанс. Например — шанс выздороветь. И я сначала дам ей этот шанс. А потом уже — все остальное.
— М-да, — произнес он мрачно. И пошел учить чакиров конному бою на мечах.
После этой беседы я задумался и сел писать письмо в Самарканд. Никакой поэзии — на вид краткие наброски какого-то торгового документа, отдельные строки вкривь и вкось, вроде бы без всякой связи.
Потом я завернул в этот папирус, как во что-то ненужное, несколько слипшихся сушеных фиников. И вручил курьеру в больнице.
Я лишь надеялся, что мой первый опыт нестихотворного шифрования письма удался. В целом, как мне показалось, получился очень краткий (без имен, естественно), но ясный рассказ о том, к каким выводам мы тут пришли. Была еще просьба поменять маршрут почты — больница, по которой ходят вербовщики и кто угодно еще, мне стала нравиться несколько меньше, чем раньше.
А после всего этого — одна короткая строчка с двумя предельно серьезными вопросами, которые у меня к этому моменту наметились.
Один вопрос был сформулирован примерно так: «где вручали деньги — в Мерве или дальше на западе?» Дело в том, что к этому моменту мне показалось очень важным узнать: а каким именно образом наша семья финансировала в последнее время мятеж в империи халифа. То есть кто конкретно получал деньги. Если уж знать всю картину происходящего, то — знать.
Был на этом папирусе, буквами побольше, и еще один предельно любопытный вопрос, написанный вкривь и вкось и на вид похожий на пробу кисточки. Если все пойдет нормально, я получу ответ на него — и на все остальные — через две недели.
Бармак моим докладом — который он привычно называл дружеской беседой, — был на этот раз доволен. Я чуть не впервые увидел, что лицо его бывает иногда серьезно и при этом даже красиво, — две неизвестно откуда взявшиеся длинные складки пересекли его лоб вертикально и сделали нос странно выразительным.
— Вот это уже кое-что, — сказал он с удовлетворенным вздохом. — И, конечно, про Хашима с его характерным лицом — надо бы еще побольше узнать. Потому что одно дело — просто одна из сект, коих сейчас развелось что-то совсем без числа. А другое дело — когда замешан такой человек, как он. В общем, про него надо знать точно — либо да, либо нет. А то, может, он тут вообще ни при чем. Может, это, наоборот, ему кто-то подбрасывает дохлую крысу через забор. Чтобы посмотреть, что он будет делать. Типичный, кстати, метод работы, эта дохлая крыса.
— Бармак, расскажите мне про все эти учения, школы и все прочее, — попросил я. — Вы слышали раньше, чтобы кто-то из них растил убийц? Может быть, если мы поймем, откуда все это берется, то будет проще?
— Хорошая мысль, — энергично кивнул он. — Но тут проблема в том, что слишком много информации. Вы представьте себе. Кругом одни учения и проповедники. По большей части это крутится вокруг Али, который был женат на дочери самого пророка. И у них был сын Хусейн — а это уже попросту кровь пророка. Чистая. Ничуть не хуже крови дома Аббаса, а то и лучше между нами говоря. Но дальше… у них такое нагромождение легенд — об открытых имамах, тайных имамах, которые якобы скоро придут… А еще ведь, кроме имамов, есть некто Махди, и тут полная мистика…
— Так, что-то я об этом только что слышал, об этом Махди, — проговорил я.
— Не сомневаюсь… Но и далее: хариджиты. Которые за чистоту и бедность, за возвращение к истокам учения. Да вот же у вас, в Согде, этот самый Харис ибн Сурейдж — тоже был из хариджитов. А еще есть мутазилиты и кадариты. А был еще один еврей, по кличке Ибн Саба, который учил, что сам Мухаммед придет на землю снова, подобно пророку Исе. Да что там, дом Аббаса несколько лет назад послал сюда, в Хорасан, человека по имени Хаддаш, или Хидаш, — кто его разберет. Послал мутить воду и поднимать народ на бунт, это-то понятно. И что же тот начал проповедовать? Что не надо никакого поста и хаджа в священную Мекку, а жены все общие. Долго он, конечно, не прожил…
— Бармак, а таких учений, которые заставляют убивать своих врагов и сразу улетать в рай, вы все- таки не знаете? — снова спросил я.
— Да как же не знать. Вот были такие Абу Мансур аль-Иджли и Мугира ибн Сайд; первый учил, что врагов истинной веры надо убивать только веревочной петлей, а второй — что только деревянной дубинкой. И лишь когда придет Махди, можно будет пользоваться сталью. Но они начали ругаться друг с дружкой, и от этого как-то всем стало легче. Да, а вот о таких учениях, чтобы были сады и садики, кинжалы и кинжальчики, — нет, раньше не слышал. А давайте вот как договоримся: у меня сейчас будет достаточно много времени, чтобы подумать над вашим совершенно уместным вопросом. То есть просто по верному пути вы идете. А вы сами… Вам проще будет продолжать интересоваться Хашимом, а заодно поискать тот самый садик с цветочками, девушками и всем прочим. Он ведь есть, он где-то здесь. Встретимся недели через три — через месяц. И сравним, что у кого придумалось.
— Через месяц? — удивился я.
— Уезжаем, — бодро пояснил Бармак. — Оставляем за себя вот этого интересного человечка. Друг мой Абу Салама, идите-ка сюда, познакомьтесь, — Маниах из Самарканда может к вам приходить в любое время, и если ему потребуется помощь, — непременно окажите ее.
Немыслимо важный на вид человек лет тридцати с угольно-черной растительностью на голове, явный и очевидный житель земель завоевателей, подошел, обнялся со мной (я вдохнул тяжелый кедровый аромат) и сказал нужные слова о том, как важна для «всех нас» моя семья. И когда он, наконец, отошел и вовлек в углу двора в долгий разговор Абу Джафара по кличке Мансур, я повернулся к моему
