Неофициальная история крупного писателя

стороны социализма. Все это прокладывало самую широкую дорогу ядовитым травам...

Справедливый гнев переполнял грудь Чжуан Чжуна, но было бы ошибкой думать, что в его груди скрывался только гнев. Внутренний мир настоящего героя всегда богат, и Чжуан Чжун отнюдь не является исключением из этого правила. В его многогранной душе таилось еще горькое чувство одиночества, чувство человека, загнан­ного в угол. Всего несколько лет назад он вкушал сла­дость положения редкого писателя и думал, что ему, как существу необыкновенному, доступно все. Кто мог предполагать, что сегодня люди, подобные Янь Миню, будут публиковать один опус за другим, а он, Чжуан, решительно ничего. Какое страшное унижение! Но пока ничего не поделаешь, придется «лежать на хворосте, лизать печень»[23] и копить силы для творчества.

В конце концов он решил попробовать написать новую пьесу. Еще не взявшись за перо, он уже при­ думал название — «Борись, борись, борись!» — и по­грузился в творческое раздумье. Первый же абзац дался с невероятным трудом, мозг был чист, как лист белой бумаги, но герои, как известно, не останавливаются перед трудностями, и вскоре его посетило озарение, так что он даже рассмеялся над собственной глупостью. Зачем мучиться всякими размышлениями, когда гораздо проще перевернуть свою предыдущую пьесу, «Решитель­ный бой?» Это же прекрасное, почти готовое произве­дение! Мысль его забурлила, понеслась по знакомой колее, и вскоре замысел созрел окончательно.

Главный герой, пробивавшийся через январский снежный буран, естественно, превращался в злодея, приспешника «банды четырех», а первоначальный кап­путист столь же естественно становился главным героем. Эта небольшая метаморфоза все ставила на свои места, даже сюжетные ходы не нужно было особенно менять. Но цзаофань уже больше не мог носить имя Хунгуан (Красный свет), пришлось пере­ именовать его в Хучуан (Варварский набег), а старый кадровый работник из Сю Сяна (Радости ревизио­ нистов) превратился в Чжоу Цяна (Силу Китая). Что же касается рабочего Гэна (Искреннего) и врага Дяо (Коварного), то их не пришлось переименовывать — достаточно было просто поменять местами.

Написав пьесу единым духом, Чжуан Чжун тут же положил ее в большой конверт и самолично отнес в редакцию. Он считал, что произведет фурор, так как это первая пьеса, обличающая «банду четырех», и она неминуемо будет поставлена. Но рукопись канула, точно камень в море. Писатель терялся в догадках, почему ее так холодно встретили, и сокрушенно вздыхал: «Столь­ко сил потратил на эту пьесу, а отклика никакого!» Но как раз в момент его наивысшего недовольства отклик последовал: один влиятельный критик в публичном выступлении заявил, что некоторые борзописцы пере­делывают свои сочинения о каппутистах в филиппики против «банды четырех». Такой метод создания произ­ведений свидетельствует по меньшей мере о несерьез­ном подходе к творчеству... Чжуан Чжун сразу решил, что под «некоторыми борзописцами» имеется в виду он и что редакция нарочно выставила его на позор.

На следующий день писатель встретил на улице того критика, который в свое время приглашал его на баранину. С тех пор они не виделись, однако сейчас были очень рады друг другу. Критик увлек писателя в глухой переулок, огляделся и, увидев, что вокруг никого нет, таинственным шепотом спросил:

— Старина, ты слышал кое-что?

— А что именно? — встрепенулся Чжуан, чувствуя по его виду, что новость предстоит важная.

— Центральный Комитет принял очередные уста­новки. Третий пленум признан чересчур правым, скоро должен начаться переворот! Я давно предсказывал это, слишком много неслыханных вещей наделали, даже от­казались от продолжения революции при диктатуре пролетариата, от усиления классовой борьбы. Это же была настоящая правая реставрация!

— Выходит, сейчас перестанут бороться против леваков, а возьмутся за правых?

— Это еще не объявлено, но, на мой взгляд, уже началось. Думаю, некоторым придется перейти в обо­рону...

— Кому же?

— Кому? Например, твоему знакомому Вэй Цзюе...

— Да, я его уже давно разглядел. Но, кроме него, есть Янь Минь, этот еще хлеще. Как ты думаешь, их сочинения будут объявлены ядовитыми травами?

— И не только они, а еще многие! Погоди, скоро все сам увидишь...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. Хотя мужчины редко плачут, наш герой в ответственную минуту все-таки роняет несколько слезинок, а затем смело бросается в бой

Чжуан Чжун, всегда хвалившийся своим умением анализировать обстановку, в последнее время оказался слишком одинок, изолирован от единомышленников, по­этому довольно поздно узнал о борьбе между «все одобряющими» (в прежней политике) и «подрубающими знамя» (Мао Цзэдуна). По некоторым симптомам можно было судить, что сейчас явно побеждают первые и что готовится поворот назад, «выправление», «урегули­рование». Писатель считал это вполне закономерным: ведь за каждым волнением следует успокоение, а его современники доволновались до того, что их и успо­коить трудно. Чего доброго, в тюрьму скоро начнут сажать! Его собственные нервы тоже напряглись до предела, но это было приятное напряжение после двух лет упадка, приниженности, оцепенения, вызванных постоянными проверками и покаяниями. Его ум, знаме­нитый своими богатыми ассоциативными потенциями, оживился, словно пруд во время весеннего паводка. Чжуан все глубже чувствовал, как ужасно он был свя­зан в эти годы, как преступно было его, героя, оставлять втуне. Сейчас все изменилось, пришло время именно для таких испытанных леваков, как он! Настал момент для контратаки. «Теперь уж я реабилитируюсь, кое-кому придется передо мной поплясать и объяснить каждый свой поступок!..» Чжуан Чжун твердо верил, что это не его выдумки, а неизбежный процесс, иначе ни ему, ни другим нельзя будет избавиться от кошмара двух последних лет.

И как будто в доказательство своих мыслей он получил приглашение на заседание — от того самого критика, который кормил его бараниной. Чжуан весь задрожал от счастья и долго не мог успокоиться. Кри­ тик добавил в письме, что пять произведений Янь Миня и ему подобных объявлены большими сорняками, на­правленными против партии и социализма, а насчет взглядов Вэй Цзюе и других как раз собирается мате­риал... Услышав это, Чжуан еще больше утвердился в мысли, что время для его реабилитации пришло, он снова нужен и ни в коем случае не может молчать. Он торжественно пришел на заседание. Многие глядели на него с удивлением, с любопытством, но наш писатель гордо игнорировал их и сел на одно из самых заметных мест. Он думал, что сейчас нельзя следовать завету «скромность украшает великого», а нужно возвыситься над всеми и тем самым показать свою силу.

На заседании как раз обсуждались проблемы со­временной литературы. Выступления были самыми разными. Одни говорили, что в стране слишком разви­лась «литература шрамов», другие считали, что нельзя так называть все произведения, в которых обличается культурная революция. Первые утверждали, что писатели должны смотреть вперед, а не замыкаться на «бан­де четырех» и Линь Бяо. Вторые возражали им, что эта шайка принесла массу страданий нашему народу, кото­рый теперь имеет право на жалобы, размышления и обобщения. Третьи призывали писателей никогда больше не создавать лживых, культовых произведений. Четвертые вопрошали: верен ли сам лозунг о том, что литература должна служить политике?

Чжуан Чжун сидел, слушал и возмущался про себя: какая страшная неразбериха царит в головах этих людей! Потом, словно важный человек, который всегда выбирает наиболее подходящее время и место для своих выступлений, улучил момент и произнес:

— Я хочу сказать несколько слов!

То ли зал был подавлен, то ли, напротив, привлечен громкой славой Чжуана — я не знаю, но так или иначе он вдруг замер. Дебаты прекратились, люди затихли и воззрились на писателя.

— Вообще-то я не собирался сегодня выступать, но совесть коммуниста не позволяет мне молчать...

На лицо Чжуан Чжуна набежало облако грусти. Он помрачнел, но какие-то незнакомые ему люди