редакция газеты передала его памфлет в журнал, где слегка переделали название. Но памфлет был подписан совсем по-другому — Цзянь Цзи (Стрела и трезубец), да и написан явно другим автором, хотя и близким Чжуан Чжуну по взглядам. Сначала писателю показалось, будто он встретил боевого товарища или человека, способного понять его талант, но вскоре он пришел к выводу, что чужой памфлет написан не так остро, да и не так живо. Особенно же огорчительным было то, что у него перехватили инициативу. Проклятая газета, проклятый редактор — из-за них, из-за их неповоротливости гибнет такое прекрасное дело!
Чжуан Чжун носился по комнате, стучал кулаком по столу, чесался от ярости — словом, вел себя так, будто в последний момент ему не присудили Нобелевскую премию. Но если уж допущена одна ошибка, нельзя допускать второй: надо принимать решительные меры. Писатель начал трезвонить по телефону, подбивать знакомых наводить для него справки, сам побежал в редакцию газеты и в конце концов получил такой ответ: рукописей к нам приходит очень много, редакторы не успевают просматривать их, вот и вашу еще не успели, так что подождите. Чжуан был готов перейти на брань, но сдержался, так как надежда на публикацию еще не была потеряна, а в подобных случаях превыше всего терпение и спокойствие. Он рассуждал так: если журнал опубликовал памфлет гораздо менее сильный, чем его, чжуан-чжуновский, значит, такие произведения сейчас нужны. Его же творение, напечатанное в газете, получит несравненно более широкий отклик среди читателей! Эти мысли утешили его, и он стал терпеливо ждать своего триумфа.
По дороге из редакции он встретил Вэй Цзюе. Тот долго смотрел на него, прищурившись, потом вдруг сказал:
— Чжуан, ты должен изменить свою позицию!
Эта фраза полоснула по нервам Чжуан Чжуна. Раньше он еще мог покорно выслушивать ее, но сейчас, когда он написал памфлет, который, словно колокол, должен разбудить весь мир, поучения со стороны Вэй Цзюе — этого старого подрубателя знамени, этого сеятеля ядовитых трав — были крайне неуместны. «Настало время, когда мы, левые, можем нанести контрудар по вас, правым, а ты еще имеешь нахальство щуриться на меня!» — подумал писатель. Он вскипел от ярости, подпрыгнул чуть ли не на метр и заорал:
— Не я должен изменить свою позицию, а ты! Это ты вместе с целой шайкой публикуешь какие-то бредовые статейки, выращиваешь всякие ядовитые травы и терзаешь меня без причины! Вы прекрасно знаете, сколько у меня читателей, как они сочувствуют мне, заботятся обо мне...
После этого взрыва Чжуан все проанализировал и пришел к выводу, что его взрыв был правилен и уместен, а иначе каждый будет продолжать измываться над ним. Известно, что благородного мужа легче убить, чем унизить; стало быть, и он, Чжуан Чжун, должен вести себя тверже. Теперь оставалось выяснить, когда опубликуют его памфлет. Но в процессе этого выяснения писатель неожиданно увидел в газетах критические отклики на памфлет его заочного напарника Цзянь Цзи. Еще неожиданнее было то, что планировавшееся заседание писателей состоялось, на нем обсуждались разные спорные произведения, но все они, в том числе и статьи Вэй Цзюе, были одобрены, а не объявлены ядовитыми сорняками. На заседании совершенно ясно говорилось о необходимости продолжать курс «Пусть расцветают все цветы, пусть соперничают все школы», о недопустимости размахивания дубинкой и приклеивания ярлыков. Чжуан был глубоко разочарован: даже потеряв сто тысяч золотых, он не горевал бы так.
Повергнутый в безграничную скорбь, он подумал, что, вероятно, снова ошибся в своих расчетах, жестоко ошибся. Ведь он полагал, что Центральный Комитет сменил курс, что третий пленум считается теперь слишком правым и что настало время для контратаки слева, а на самом деле все продолжают говорить об освобождении идеологии, об очищении от яда левачества, о борьбе против современных суеверий... Выходит, памфлет, публикации которого он никак не дождется, может стать всеобщей мишенью?! У него уже голова начала пухнуть и гудеть от всей этой круговерти.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ.
Ни бездонные пропасти, ни свирепые волны не могут помешать стремлению Чжуан Чжуна к свету. Его дух постоянного поиска способен тронуть человека до слез
Наконец писатель сообразил, что его новый, очень прозрачный псевдоним может быть легко раскрыт. К старым грехам прибавятся новые, и тогда ему не то что ногу поставить — даже шило воткнуть будет некуда. Эх, Чжуан, Чжуан, что же ты совершаешь то умные, то глупые поступки, не можешь извлечь пользу из своего собственного блестящего опыта! Он обхватил голову руками, долго вздыхал и вдруг просветлел: да, Чжуан Чжун, ты и в самом деле неописуемо глуп, не понимаешь, что человек должен уметь и растягиваться и сжиматься, должен пролезать в любую щель, а не вешаться при первой же трудности! Ведь памфлет еще не опубликован, значит, надо незамедлительно забрать его, и тогда сам черт не узнает, кто такой Чжун Чжуан. Да, ни черт, ни человек. Это ли не счастье? Он чувствовал, что каждая минута промедления будет непростительной ошибкой, и сразу начал действовать.
Выцарапывал он свою рукопись даже с большим усердием, чем проталкивал ее, ибо знал, что теперь от этого зависит сама его жизнь. Ему казалось, будто он висит на тонкой веревке над страшной пропастью, а внизу несется бешеный поток. Стоит кому-нибудь перерезать веревку, то есть издать памфлет, и Чжуан полетит в бездну, а если рукопись удастся забрать, он выкарабкается на вполне безопасное место. Чтобы вновь организовать всех своих друзей и знакомых, писатель буквально избегался, даже похудел, непрестанно звонил по телефону, причем звонить из дома не решался: приходилось бегать на почту, где были закрытые кабинки. И вот однажды утром, когда он в очередной раз выбежал на улицу, он увидел в витрине с газетами, окруженной множеством людей, собственный памфлет. «Куда вы идете?» Вопросительный знак, словно крюк мясника, поддел его за самое сердце, а точка от этого знака выстрелила в него, как свинцовая пуля, и он едва не повалился на стоящих впереди людей.
— Ты что, товарищ, выпил лишнего? — зашумели на него.
Писатель взял себя в руки и устоял на ногах. Перед глазами у него плыли круги, но он все же разобрал, что в редакционном примечании цитируется фраза из его письма: «Если у вас хватит смелости, опубликуйте мой памфлет, я посмотрю, как вы это сделаете!» Боже, он совсем забыл, что еще и такое написал! А редакция к этому добавила: «Мы решили принять вызов и публикуем рукопись, не меняя в ней ни единого иероглифа, на всеобщее обсуждение».
Итак, из него делают шута, мишень, по которой теперь все будут стрелять! Что же делать? Просить прощения у редакции? Каяться перед начальством? Молить Вэй Цзюе о заступничестве? Писать опровержение? Он вернулся к себе, рухнул на кровать и продолжал думать, но ни один способ не подходил. Писатель вновь как в тумане увидел свой родной город, надвратную башню, темную улицу, которая шла от нее, развалившийся домик, безумную старуху с распущенными волосами. Старуха снова слилась с Цзян Цин, бросилась на него.
— А! — закричал он в ужасе и очнулся. Сердце его бешено колотилось, на теле выступил холодный пот. Почему обе эти старухи преследуют меня, да еще в самые тяжелые минуты моей жизни? Уж не означает ли это, что мои дни сочтены? Он умен, способен к любым переменам, может проникнуть и в далекие горы, и в глухой лес, и в глубокое море, для него нет закрытых дверей. По своему чутью и знанию современной обстановки он человек выдающийся, настоящий герой, которого нельзя не уважать. Так неужели сейчас ему суждено погибнуть?
Он встал, прошелся по комнате, и вдруг перед ним как будто блеснул свет. Писатель даже хлопнул себя по ляжкам: «Ведь вокруг полно выходов, чего печалиться? Ну хотя бы такой простой способ — перейти в наступление и написать статью, обличающую этого вонючего Чжун Чжуана!»
Сказано — сделано. Он уселся за стол, сочинил очень язвительную и злобную статейку «Принимаю вызов Чжун Чжуана», подписал ее «Чжуан Чжун» и отнес в редакцию. Он был убежден, что это первый отклик на памфлет, поэтому радостно напевал.
Несколько дней опять прошли в волнении, статья так и не появилась, но зато разнеслись слухи, что Чжун Чжуан — это Чжуан Чжун. «Человек выступил против самого себя, делая вид, что он совсем другой.
