монахов там было. Совсем дремучие. В пяти километрах от монастыря скит стоял. С великосхимником отцом Вархаилом. А совсем рядом какая-то непонятная воинская часть из пяти человек. Они всемером пили. А Вархаил не пил. Он блюл. И отец Евлампий не пил. Правда, он тогда не Евлампием был, а Андреем и ходил в простых послушниках. Все заботы по монастырю были определены ему в послушание, и пить ему было некогда. Да и равнодушен он оказался к этому промыслу. Любил некогда в миру немного выпитьмодного в восьмидесятые годы виски «Teacher’s». А где ж его на острове возьмешь? Потому и остался в живых. А другие чем-то таким отравились. И остались на всем острове, во всем монастыре два человека: Вархаил да Андрей. Великосхимник да послушник. А это негоже для семисотлетнего монастыря. И тогда Вархаил совершил таинство пострига послушника Андрея в монахи, дав имя Евлампий. А потом скончался по ветхости, завещав начинающему монаху монастырь не забрасывать.
Через какое-то время прибыл на остров из Ленинграда владыка Михаил и определил отцу Евлампию дополнительное послушание: окончить заочно семинарию, чтобы было кому стать настоятелем. А через два года рукоположил его в иереи, а заодно привез из Москвы патриарший указ о назначении настоятелем монастыря Обрезания Христова.
Монастырь постепенно рос, так как начались новые времена и народишко прибывал. Алкоголики, там, наркоманы и опытные монахи. Кто-то оставался, кто-то, не выдержав голода и не почувствовав смысла в тяжелой бесплатной работе по монастырским надобностям, уезжал. Но постепенно людишки набирались. Очень помог молодой эконом, послушник Алексей. Бывший бизнесмен, затосковавший от постоянных разборок в городе Кинешма и слинявший на Север. Оказался в монастыре с кое-каким капиталом. И пошлопоехало.
Так что отец Евлампий оставил на него монастырь и приехал в Москву в отпуск в августе девяносто первого года. Во втором отпуске он был в октябре девяносто третьего.
Вернулся на остров печальный. Высадился с парома, и первым, кого он повстречал, был неведомый человек, похожий на художника. То есть выглядел он как художник, а кем был на самом деле, непонятно. На нем были обрезанные джинсы из Вереи и фрак, из-под которого выглядывал большой католический крест. Еще из одежды присутствовала реденькая, как у Лао Цзы, борода, и узкие, как у китайца, глаза. Да и был он китайцем. Всем своим неместным видом незнакомец чрезвычайно украшал окрестности монастыря Обрезания Господня и весьма развеселил отца Евлампия.
Вторым отец Евлампий увидел торопящегося к нему эконома Алексея. Отец Евлампий остановился, чтобы степенно встретить его, как и положено по чину, но Алексей пролетел мимо него и схватил за шиворот Лао Цзы, косящего под католического художника, который уже было шагнул на паром.
– Ты чего это, Алексей, странного человека за не то хватаешь?
Но Алексей пренебрег окриком настоятеля, одной рукой оттащил за не то китаезу, а другой махнул седому паромщику отчаливать, что тот с готовностью и чрезвычайной быстротой и сделал. Очевидно, паромщик был синофобом. Так что, скорее всего, придется при монастыре Обрезания Господня для китайца Чайна-таун выстраивать. Потому что китайцы среди людей жить не могут. И им (ему) непременно нужен Чайна-таун. А паром – тю-тю. И без разрешения – фиг. Вплавь?.. Какой вплавь, когда вода холодная да и из всех полутора миллиардов китайцев плавать умеют только олимпийские чемпионы и Мао Цзэдун. Но сомнительно, чтобы померший Мао Цзэдун реинкарнировался на наш остров. Его цитатник плохо гармонирует со Святым Евангелием. Так что придется китайцу до неизвестно когда при монастыре Обрезания Господня обретаться. Потому что паром – тю-тю. И без разрешения – фиг. Чему, как приметил отец Евлампий, эконом Алексей был скрытно рад. Он дождался, пока паром отплывет подальше от берега, и выпустил китайца из по-экономски цепких рук. Тот посмотрел вслед уплывающему парому, дал Алексею ногой по жопе и побрел в глубь острова. Потом вернулся к причалу, поцеловал отца Евлампия, снова дал Алексею по жопе и уже окончательно свалил в сторону монастыря.
Отец Евлампий вопросительно посмотрел на послушника. Тот, потирая ушибленную китайцем жопу, задрал полу рясы, вытащил из кармана джинсов фирмы «Lee» камень-окатыш и протянул его отцу Евлампию. Настоятель взял камень и обалдел от восторга. На сером окатыше природный беловатый прожилок был превращен в очертания острова, а в центре прорезан контур храма Обрезания Господня. И был он совсем как живой. Не такой «совсем как живой», как говорят, глядя на родственника, лежащего в гробу, а совсем живой, как, к примеру, сам отец Евлампий, послушник Алексей, озерная вода, росший у причала гриб валуй и храм Обрезания Господня.
– Он?... – спросил отец Евлампий, кивнув в сторону удаляющегося фрака с китайцем, обутым в джинсы фабрики «Верея».
– Он, – невнятно ответил эконом.
А невнятно потому, что во время ответа целовал руку отцу Евлампию.
– Он, сука, – продолжил он также невнятно.
А невнятно потому, что на сей раз он целовал самого отца Евлампия. Трижды, крест-накрест, вдоль и поперек. Как это и принято у простых православных типа Никиты Михалкова и Патриарха Московского и всея Руси.
Да и не принято среди черного духовенства произносить внятно слово «сука». Пусть даже и по китайскому адресу. Кстати, в переводе с китайского слово «сука» означает «железный крюк у лодки». Это я запомнил с 1957 года, когда обозвал своего соратника по общаге Дома коммуны и сокурсника по геофаку Института цветных металлов и золота Ло Гуаньшо вышеупомянутой сукой. За то, что он между оконными стеклами доводил до съедобного по китайским меркам состояния три куска трески. Ну, обозвал я его не совсем за то, что доводил, а за то, что довел. И выяснил это в моем присутствии. И если кто-нибудь когда- нибудь скажет при мне, что русский с китайцем – братья навек, тот всю жизнь проведет с опустошенной мошонкой. И вот тут-то я и узнал, что «сука» – это железный крюк у лодки. Когда я, сдерживая рвоту, объяснял ему, что это не совсем так, он сквозь треску пробормотал: «Зерезная цепь у родки». Как позже объяснил мне другой китаец, Ван Зевей, в переводе с китайского это означает «русская зидовская морда».
Послушник Алексей вынул из кармана второй камень-окатыш, на котором был вырезан тот же самый остров с храмом. Тот, да не тот. Если первый напоминал дремлющего ветерана ВОВ, то второй был типичной третьей частью Пасхального канона Иоанна Златоуста.
– И много он таких нарезал? – спросил очарованный отец Евлампий.
– Много. На тысячу сто долларов.
– Каких долларов?! Откуда у нас на острове доллары?!
– Это не у нас, батюшка, – ответствовал Алексей, – а на Валааме. Я туда десяток камней отвез и через Ваську Митрохина, что лещом горячего копчения себе на хлеб зарабатывает, заплывшим на русскую святыню иностранным туристам за полторы штуки баксов и продал.
– Ты ж говорил, тысячу сто.
– Это чистыми. А еще сотку комиссионных Ваське и три сотки его «крыше», дьякону Никодиму. И вот что я думаю, батюшка. Мы сажаем этого китайца за резьбу – и на Валаам.
– Погоди, – остановил его отец Евлампий, – откуда этот китаец взялся на острове?
– Подождите, батюшка. Сначала в келью сходим. Позавтракам с чуть-чуть, а уж потом делами займемся. И я вам все обо всем расскажу, что в монастыре, и об китайце речь пойдет беспременно, потому что я этого китайца, а имя ему Степанакерт, по имени города, в котором он выродился неизвестно из кого и неизвестно от кого, который его в это кого занес, имею в виду для материального и духовного функционирования вверенного вам монастыря и храма... – И Алексей повел отца Евлампия в келью.
Отец Евлампий, в миру артист театра и кино Андрей Смуглов, по пути размышлял о том, что никогда ни в коем разе не след обучать русского человека русскому языку. Потому что он с ним родился и давать ему в руки словарь сочетаемости слов русского языка такое же безумие, как попытаться перенести эти самые руки на какие-то новые места. Человек начинает задумываться и расставлять слова, как ему кажется, интереснее. Стараясь при этом в одной фразе совместить шесть, а то и семь правил грамотного словосложения. Получается невообразимая мрака. И вселенская тоска. Беспросветнее которой только песни группы «Лесоповал».
Братия встречала отца Евлампия у входа в монастырь. По очереди подошли к ручке, испросили, получили благословение и отправились в трапезную в ожидании отчета настоятеля о путешествии из-под Петербурга в Москву. Помимо братии благословение получил темный безразумный человек, которому отец
