вид можно было только восстановлением соборности. Потому что русскому народу без соборности одна дорога – на Соловки. А отец Евлампий на северные острова соглашался только по доброй воле.
– Ну вот и славно, батюшка, – сказала Прасковья Филипповна, глянула в зеркало (не русской революции, а обычное), увидела себя в бархатном салопе с турнюром и в кокошнике в стеклярусе (неликвид, оставшийся от путешествий МиклухоМаклая) – и ахнула. После аханья она перевернула зеркало, с обратной стороны которого тоже было зеркало. В нем тоже отражалась Прасковья Филипповна, но в короткой кожаной юбке и малиновом топе, из которого вопили о воле две здоровенные натуральные груди. Взгляд у нее был томный, с поволокой, заволокой и подволокой. Она внимательно осмотрела себя, улыбнулась, как Мария Магдалина до известной встречи, и шагнула в зеркало.
– Куда это она? – спросил я из чистой любознательности.
– На рынок. Преображенский. В рыбные ряды. С норвежской семгой, – ответствовал отец Евлампий. В перерывах кашля, возникшего от случайной затяжки Прасковьиной пахитоской.
– Так, – как ни в чем ни бывало встрепенулся Семен Сергеевич, – о чем я говорил?
– Ни о чем, – ответил я, – не считая какой-то херни о связи нюхания кокаина с соборностью. Поэтому можете начинать сначала. По какой такой причине ты, безверный интеллигент, приперся в Божий Храм, протолкался в нем без пользы смысла всю службу, потом вторгся в частное церковное владение, неизвестно зачем вверг нас в бессмысленный диспут о греховности детского онанизма, был накормлен, напоен, намарафечен и в благодарность за это обвинил нас в отсутствии соборности. Ну не е... твою мать!..
Сергеич хотел что-то вякнуть, но я опустил ему на плечо свою тяжелую десницу в кольчужной рукавице и пригнул его к столу:
– Да знаешь ли ты, смерд, что я за это могу с тобой сделать?!
– Не знаю, – все-таки ухитрился вякнуть безверный интеллигент, задыхаясь от запаха пая с корицей, исходящего от бывшего сомовьего бока.
– Он не знает, Михаил Федорович, – довольно-таки безосновательно подтвердил отец Евлампий. Откуда он мог знать, что Семен Сергеевич не знает, что я могу с ним сделать за ложное обвинение в отсутствии соборности?
И я отпустил его. Откуда Семен Сергеевич мог знать, что я ним сделаю, если я сам об этом ничего не знаю? Просто наш человек, приступив к какой-либо деятельности, не всегда точно знает, с какой целью он к ней приступил, и жутко мучается во всех смыслах этого слова. Осенью сорок пятого года выкинули японцев с Южных Курил, а что с островами потом делать, не знали. И вот уже третье поколение русских людей мыкается там, и многие даже ни разу в жизни не видели трамвая. А отдать жалко. У меня был знакомый удав, который, будучи сытым, по непонятным соображениям заглотнул двухголового теленка. Когда я его спрашивал, на хера ты заглотнул двухголового теленка, он ничего ответить не мог. Только мычал на два голоса. Теленок застрял в районе головы, так как остальная часть удава была уже заполнена предыдущей пищей. Какой – не знаю. Он ее сожрал без меня. А выплюнуть теленка жалко. И в конце концов мир лишился и удава, и двухголового теленка. Еще один пример – этот последний абзац. С какой целью я его написал, не знаю. Потому что к концу творчества забыл, для чего его начинал. А вычеркнуть жалко. Вот же ж...
Так что я вытащил морду лица Семена Сергеевича из сомовьего пая с корицей, и он начал рассказ.
Глава двадцать первая
– Я московский интеллигент в пятом поколении. По слухам, мой прапрадед подрабатывал спичрайтером у Федора Михайловича. Расставлял знаки препинания в знаменитой пушкинской речи. А так служил у Каткова в должности больной совести. Когда хозяин чересчур забалтывался в своих охранительных тенденциях, прапрадед за рюмкой водки пенял ему за это. Чем приводил в страшное смущение. В этом страшном смущении тот начинал проявлять либерально-консервативные замашки в арендованной им газете «Московские ведомости», в результате чего его периодически клеймили позором то либеральные, то консервативные круги. В зависимости от направленности замашек. А между тем это было явным проявлением нарождающегося плюрализма, давшего в России мощные всходы....
Семен Сергеевич сделал паузу, во время которой мы освежили беседу глотком-другим виски. После третьего Семен Сергеевич осведомился у нас, о чем он говорил и где находится.
– Вы, Семен Сергеевич, – благостно отвечал отец Евлампий, – сидите за столом в доме...
– Понял где, – прервал его Семен Сергеевич, коего вполне удовлетворило местонахождение за столом. Где находился сам стол, его, по всей видимости, не интересовало. – А говорили о чем?
– О плюрализме.
– О! – воскликнул Семен Сергеевич. – Это когда вверху газетной полосы печатается прослушка из VIP- сауны, а внизу – реклама досуга с девчонками без комплексов. Это когда девчонки, – глаз у интеллигента в пятом поколении загорелся, – дела...
– Не надо! – сказали мы с отцом Евлампием.
– Прадед был помощником присяжного поверенного, ходатаем по гражданским делам.
– Адвокатом то есть, – пояснил я отцу Евлампию.
– А при советской власти не чурался и уголовщины. Дед – прокурором.
– Ни фига себе семейка! – воскликнул я.
Отцу Евлампию эта контрпреемственность тоже показалась забавной. Он даже собрался предположить, что произошло бы, если бы прадедушка с дедушкой встретились в одном процессе, но Сергей Семенович его опередил:
– Это произошло в 1962 году. На камвольном комбинате вскрыли хищение миткаля.
– Что такое «камвольный комбинат» и что такое «миткаль»? – спросили мы с отцом Евлампием.
– Камвольный комбинат – это комбинат, на котором производят миткаль. А миткаль – продукция, которую производят на камвольном комбинате. И судили главбуха комбината. Которым являлся мой отец, внук адвоката и сын прокурора.
– Ни фига себе! – воскликнули мы с отцом Евлампием. – Такого не может быть!
– Конечно, не может быть, – согласился Семен Сергеевич, – но есть. Точнее, было. Дело в том, что прокурор не знал, что он является сыном адвоката.
– Ни фига себе! – опять воскликнули мы с отцом Евлампием. (Не удивляйтесь, что мы все время с отцом Евлампийом восклицаем вдвоем. Просто, кроме нас, за столом, больше никого не было. Только Семен Сергеевич. А ему чего восклицать? Вот мы и восклицаем вдвоем.)
– Мало того, – продолжил Семен Сергеевич, – прокурор не знал, что, помимо сына адвоката, он еще и отец обвиняемого, и, конечно же, мой дед. Так как ко времени процесса я уже успел народиться. Но поскольку я в процессе не участвовал, то в хищениях миткаля с камвольного комбината участия не принимал по причине малолетства...
– Позвольте, Семен Сергеевич, вас прервать, – по возможности вежливо сказал отец Евлампий. – Каким образом ваш прадедушка-адвокат не знал, что является отцом вашего дедушки-прокурора, а ваш дедушка- прокурор не знал, что он отец обвиняемого, вашего отца – расхитителя миткаля главбуха камвольного комбината по производству миткаля.
– Да! – горячо поддержал я отца Евлампия в его исканиях.
Семен Сергеевич обхватил голову руками, так что губы непроизвольно оказались на уровне бокала с виски. И тут уж, никто не виноват, волейневолей пришлось ему виски выпить. Эта акция придала ему дополнительных сил, и он, отпустив голову, оглядел нас и в интонациях прибывшего жандарма в последней сцене комедии «Ревизор» произнес:
– Более того. Обвиняемый, мой отец, главбух, расхититель миткаля с камвольного комбината по производству миткаля, не знал, что он мой отец.
– Е... – не выдержал отец Евлампий и тут же наложил на себя епитимью в сумме двухсот молитв: «Господи Ииусе Христе, Отце небесный, помилуй мя».
Я оказался потверже. Все-таки я старый волк. Меня этим не сильно прошибешь. Но прошибешь. Поэтому я закусил губу, сглотнул кровь, взял Семена Сергеевича за глотку и очень спокойно попросил:
– С этого момента подробнее. Сука.
– Конечно, – выдрался из моей руки Семен Сергеевич. – Мама моя работала на камвольном комбинате по производству миткаля камвольщицей миткаля. И была стахановкой. То есть камволила миткаль на шестнадцати камвольных станках. Под «Песню о встречном» Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. И между
