экскурсии в Ясной Поляне. И Андрею – так, напомню, звали в девичестве отца Евлампия – захотелось попи?сать. Ужас организма Андрея заключался в том, что он не просекал, когда надо пи?сать, а когда благоговеть. Почему-то каждый раз, когда нужно было благоговеть, в музее, там, на встрече с ветеранами ВОВ, на пионерской линейке, в Мавзолее, ему хотелось ссать. Что не всегда было возможно. А потому и простатит. Мать его так!
И вот в момент, когда яснополянская тетка (она-то уж никогда не пи?сала) рассказывала о первом бале Наташи (которая-то уж точно никогда), будущему отцу Евлампию приспичило. Он вышел из памятника русской культуры, пошарил глазами по окрестностям и обнаружил избу, очень похожую на их дачный домик в Мамонтовке. Изба была заперта, и Андрюха пописал за ней. От струи домик обрушился, и за стенами обнаружилась приличных размеров комната со столом, за которым в каком-то ожидании сидел старичинушка старстаричок с развесистой бородой. И русская печь, на которой кто-то покашливал. На груди у старичка висела табличка «Карл Иваныч. Учитель матерого человечища». Обнаружив мочащегося школьника, он, не вставая из-за стола, спросил:
– Рубль есть?
– Есть, – ответил школьник, не прекращая своего занятия.
– Давай! – потребовал старичок.
Андрей переложил то, что у людей называется членом, в левую руку, достал из правого кармана рубль, отдал старичку и вернул член в правую руку. Старичок спрятал рубль, встал, заходил вокруг стола и стал рассказывать:
– Софья Андреевна женщина была уважительная. Как неурожай, там, дожди, оспа – она завсегда кусок хлеба.
– А что Лев Николаич? – робко спросил Андрей.
– Рубль есть?
Член опять совершил путешествие из правой руки в левую, чтобы правая могла достать рубль.
– А когда детишки болели или, там, помирали, Софья Андреевна завсегда вместе с людями поплачет.
– А что Лев Николаич? – попытался настоять на своем Андрей и приготовился в третий раз совершить процедуру перевода продолжающего мочиться члена из руки в руку (что-то мне это словосочетание напоминает... а, нет, то «из рук в руки») и доставания рубля. Но старичок неожиданно нагрубил:
– Трюльник.
Трюльника у Андрея не было, а был только рубль, и он виновато развел свободной от члена рукой. Тогда старичок злобно глянул на мальчика и мстительно произнес:
– Мелкий был человечек. – А потом указал пальцем на кашляющую печь и добавил: – Ее драл!
Тогда-то отец Евлампий впервые увидел Прасковью Филипповну.
– В Москву ее, блядищу, брал. По хозяйству. Как бы вроде. По квашеной капусте. На Преображенском рынке. И по нижнему делу. У-у-у, сука! А потом отправил обратно. Сюдое, в Ясную Поляну.
– А чего так, дедушка?
– А потому что скупой граф был. Не стал лишний рот в Москве держать из-за одной квашеной капусты. Она было хотела под поезд броситься, но поезд, увидев такое дело, свернул в сторону и вместо Москвы прибыл в Воркуту. Хотя путей до ей в те года не было.
Потрясенный Андрей молчал, забыв вернуть бездельничающий член на место. А потом все-таки спрятал его в штаны и отдал учителю Карлу Иванычу последний рубль.
Через много лет отец Евлампий окажется в храме Великомученика Димитрия Солунского и встретит в нем Прасковью Филипповну. Как и почему она там оказалась, это мне неведомо. Да и вам ни к чему, если вы не являетесь сторонниками нарратива. В первую же ночь Прасковья Филипповна рассказала отцу Евлампию, как у нее случилось полное помрачение чувств. Нет, господа, нет. Не с графом. Не с зеркалом русской революции. Зеркало как раз в те года было тускловатым. А с сынком его – Никитой Екатериновичем Масловым. Тогда-то она и увидела впервые небо в алмазах. (Где-то я это словосочетание встречал...)
Все это мне и поведал отец Евлампий, в то время как быстро стареющая Прасковья Филипповна смотрела вверх, где во второй раз увидела драгоценное небо. На звонницу, откуда доносилось:
Глава двадцать восьмая
Колокольный звон не оставил без внимания и сержанта Пантюхина. На него напало какое-то изнеможение. Он лег на тротуар, подложив под голову табельный пистолет Макарова, и тихо заскулил. Как потерянный и не найденный щенок плохо известной породы. Если бы звон стоял где-нибудь в окрестностях Тадж-Махала, я бы свалил скулеж на раньшее пребывание Пантюхина собакой при каком-нибудь дервише с уклоном в хатха-йогу с врощенным в грудь крюком, к которому и был привязан особаченный сержант Пантюхин. Но колокола звонили в России, где о реинкарнации собаки плохо известной породы в сержанта милиции никто и помыслить не мог. Повывелись Рерихи на Святой Руси. Нет-нет да промелькнет какой- нибудь закосивший под Гаутаму рокер, чтобы скрыть бессмысленность собственных текстов тесным соприкосновением с интуитивным познанием истины, в просторечии именуемым красивым словом «дзен». Но сержант милиции Пантюхин и блуждающий во Будде рокер – две вещи несовместные. Так что скулил он не по части реинкарнации, а потому, что...
Пантюхин был родом из деревни Мокруши, что в районе села Семендяево Тверской области, упоминаемого Михаилом Евграфовичем Салтыковым-Щедриным в повествовании «Благонамеренные речи». В те года Семендяево было очень развитым селом, но потом сильно похужело в смысле жизнедеятельности и достатка. А уж о Мокрушах, что в его районе, и говорить не приходится. В смысле жизнедеятельности и достатка. Оттуда-то Пантюхина, восемнадцати лет возрастом и сорока семи килограммов весом (а дистрофия, судари мои, я ведь про жизнедеятельность и достаток недаром), и повязали в армию согласно Конституции. Везли его два солдатика второго года службы. Сначала из Мокруш в Семендяево, потом из Семендяева в райцентр Калязин, где и оформили в эшелон, отправляющийся в секретном направлении.
По пути из Мокруш в Семендяево солдатики отобрали у Пантюхина полбуханки хлеба и две головки репчатого лука. Хотели отобрать кусок свинины, но не отобрали. Потому что куска свинины у Пантюхина не было. Не по религиозным соображениям, упаси Господь, а потому, что в Мокрушах свинина не водилась. Почему – не знаю. Возможно, Мокруши не входили в ареал обитания свинины. А также, возможно, говядины и баранины. Потому что их у Пантюхина тоже не было. Так что солдатики, не найдя у Пантюхина свинины и других мяс, приняли его за вегетарианца. И за это отметили ему по лбу. Сильно отметили. А как прикажете поступать с вегетарианцем, обманувшим ваши ожидания по части мяса? То-то и оно, милостивые государи.
А по пути из Семендяева в Калязин настучали ему еще и по ушам. А куда деваться? Если у него не только свинины, говядины и баранины нет, но и полбуханки хлеба с двумя головками репчатого лука ищи- свищи. Как прикажете с таким салабоном поступать? По ушам, и только по ушам. Будет знать. А когда Пантюхин захотел узнать, что он должен знать, то ему настучали по шеям: когда надо будет – узнает.
Из Калязина было уже полегче. Вагон плацкартный, семьдесят два призывника, два сержанта-срочника и один лейтенант-двухгодичник. Лейтенант-двухгодичник посредством сержантов собрал с призывников по трешке на культурные нужды. Принес гитару за шесть рублей, домино за три с полтиной, два комплекта шашек и черно-белую колоду карт с голыми девками на рубашке. Призывники картам обрадовались. Один Пантюхин недоумевал: как можно в такие карты играть, если только по девкам можно каждую карту опознать? Ну, ему объяснили, что это искусство не для игры, а чтобы в вагоне было тихо. И конечно же, настучали. Сразу и по лбу, и по ушам, и по шеям. И совершенно бесплатно научили дрочить на семерку бубей. (Хотел вместо слова «дрочить» употребить термин «мастурбировать», но понял, что сержант Пантюхин и «мастурбировать» – две вещи несовместные.) И в вагоне стало совсем тихо. Только из купе лейтенанта доносились двойные стоны. Пантюхин объяснил это тем, что лейтенант дрочил на проводницу Раису. Естественно, Пантюхину опять настучали.
Думаю, нет нужды говорить что два года в армии прошли для Пантюхина в перманентном по нему стучании, что закалило его, сделало настоящим мужчиной. Правда, случился у него один срыв. Когда по нему стучали два дня подряд. В первый день – по делу. А во второй – в раздражении, что забыли, что же это за дело, по которому стучали в первый день. Пантюхин встал после отбоя, пошел в местную церковь и
