повесился на веревке от большого колокола. Подувший ветер начал раскачивать Пантюхина, так как за время службы он стал весить двадцать шесть килограммов в походно-боевом состоянии. Звон разбудил начальника караула. Тот по тревоге поднял полк, который и успел снять Пантюхина с колокола достаточно живым, чтобы настучать ему напоследок. До увольнения в запас. Потому что Российской Армии не нужны воины, не способные переносить тяготы военной службы, сука такая!
Пантюхин уволился из армии и устроился в милицию, которой нужны люди, прошедшие суровые условия армейской жизни и способные защитить покой мирных граждан. В милиции Пантюхина обучили что к чему и, главное, что почем. Потому что без второго первое совершенно ни к чему. Так как если неизвестно «почем» «что к чему», то на фиг вообще вся эта мутота. Пантюхин преуспевал вполне мирно, не обучая мирных жителей своего участка тяготам военной службы. И они платили ему добром. По заранее установленным «почем» за каждое «что к чему».
Когда Пантюхин услышал колокол, в который долбал своим могучим аппаратом отставной фельдфебель Степан Ерофеич Стукалов, он вспомнил. И упал на землю и заскулил. И зажал уши. И стал кататься по асфальту. И схватил табельный пистолет Макарова. Чтобы!.. Но старый оперативник с воплем «Киа!» выбил ПМ из его руки, а подоспевшие спецназовцы, на время вырубившись из звона, дали Пантюхину нюхнуть нашатыря, что-то воткнули в сонную (насмотрелись американских боевиков, научились, как с разбега вгонять в сонную) и прислонили его к стенке. А сами продолжили проникаться непостижимым колокольным звоном.
Числом спецназовцев было шесть. И проникновения их не слишком отличались по содержанию. А чего вы хотите?!. Ничего не хотите?.. Ну так и быть... А то смотрите... У нас это запросто... Раз-два – и... Вопросы будут, Вася? Сейчас затаиться... И на шестой удар... броском... К тому дому... РГД – в дверь... Сразу очередь... Получай, бл...дь, чурка еб...ная... И стакан...
– Тихо... Всем – номер один. Шестой – направо к окну... Третий – РПГ в дверь... Остальные держат вход в переулок... На шестой удар колокола... Пошли! Ах ты!... Совсем пацан еще. Оборзели, черные... Детей... О-о-о-х... Чача, что ли?..
– Плотно засели, суки... Бээмку подогнать, что ли... Так... Самохин, в окно наводи... Голованов, Капков – входы в проулок держать. Бесамемучев – РПГ наготове... И на шестой удар... Раз, два, три, четыре, пять, шесть... Самохин – огонь.... Бесамемучев – поддержи... Голованов – проверить... Бабы?! Ну, муслимы... Ну, уроды... Не трогай ее Капков!.. Я кому сказал!.. Ну!.. Голованов, присыпь Капкова... Надо же, так жилу прокусить... А ведь безногая уже... Вот и померла... Ой, да она с брюхом... Ничего не жалеют гады. Бесамемучев, плескани...
– Гляди-ка, церковка сохранилась... В целости и сохранности... Разве что дверь сорвана... Кто ж это... По церкви-то... Не экуменически как-то... Мы их мечети не трогали... Вон стоит – и ничего... Зайдем, ребята, помолимся... За погибших... За нас... Выживших... О! Дверь-то, кажется, ктото из наших... Понятно... А не прячься по чужим храмам... Остроумов, давай на колокольню. Отзвони по всем... Трупы, они трупы и есть... Без разницы.... Давай, Остроумов... Мы тебе оставим... Шебетов, давай-ка парочку по мечети... На шестой удар... Мы тебе оставим... Не мы первые начали... Ну, будем здоровы...
– Семенов, звони к обеду... Это ж надо, ото всей церкви тока один колокол сохранился... Чтоб нам обеды отзванивать... А все остальное вдребезги... Вертушки поработали... Ну, ошиблись маненечко... С кем не бывает... Война, она и для гражданских война... А церковь чего... Церковь мы сызнова... А, собственно, для кого... Всех наших еще в девяносто первом выперли... Так что колокол есть... Чтоб нам обеды отзванивать... Стеблов, наливай...
– Что ж он так звонит-то... Всю душу порвал... Как в девяносто девятом... Удальцов... соплячочек... из семинаристов... Чтобы стрельнуть... Нини... Так он как поп у нас был... Утешить... Грехи снять... На войне как без греха?... Когда она один грех и есть... Как ты ее ни обозначай... И колокол он где- то надыбал... Как кого хоронить – он отпоет и отзвонит... Прежде чем в Ростов... На опознание... На каждого убитого – по звону... В тот раз девять человек отзванивали. Только на шестом звоне Удальцова снайпер снял... Так что остатних я отзванивал... Еле от колокола оторвали... И пока стакан не влили... Чужой сам себе был... Да не звони ж ты так, фельдфебель!..
Глава двадцать девятая
Я слушал звон колоколов, сидя неподалеку на травке (или на снегу?).
И так-то мне было хорошо. И так-то мне было покойно... Я зашел в комнату, где жили девочки, Черненькая и Беленькая. И дед их Сергей Никитич. А так же ослик и пони. Не помню, говорил я вам, что имен у них не было? А зачем? Попробуйте при пони и ослике крикнуть «Ослик!» – ослик тут же и отзовется. Потому что кому же еще отзываться? Не пони же. Он не ослик, чего ему отзываться? А отзовется он на «пони», потому что, кроме него, больше пони в жилище не состояло. Только Сергей Никитич, Черненькая и Беленькая и ослик. И никто из них на крик «Пони!» не отзовется. Потому что пони среди них нет. Вот и получается, что имя для пони излишне. А принцип Оккама еще никто не отменял. Поэтому незачем множить сущности сверх необходимого. Пони, он пони и есть. И у каждого пони собственная гордость. На осликов свысока смотреть.
А какие имена носили девочки, я забыл. По алкогольному состоянию души. Помню: Черненькая и Беленькая. А больше мне и ни к чему. Мне с ними детей не крестить. А вот и не так. Я бы даже сказал, совсем не так. Детей крестить я с ними очень хотел. Прямо скажем, жаждал. Томлением томим. Но чтобы все по-честному. Не для того дед сберегал их в ущерб собственному позвоночнику, чтобы какой-то залетный еврей бесправно заполнил чрева их. (Ну до чего красиво написал! Нет, плачут по мне учебники изящной словесности.) Только по закону. А закон у нас с Сергеем Никитичем был один – Божий. Не тот, что на бумаге, а тот, что в душе.
«Звездное небо над нами, и нравственный закон внутри нас». И этот закон говорит мне: «Михаил Федорович, человек ты относительно свободный (почему „относительно“ – объясняю. Потому что ограничен звездным небом надо мной, а на небе живет сами знаете кто, и нравственным законом внутри меня), поэтому вполне можешь предложить руку и сердце этим двум девочкам». Потому что дышать не могу, когда вижу их. И, наверное, умру, если коснусь рукой реснички Беленькой. И, наверное, оживу, если Черненькая коснется моих глаз. Тахикардия от взгляда Беленькой и брадикардия от взгляда Черненькой. Ссадинка на коленке Беленькой и слегка отстающее ушко Черненькой. Не могу, не могу, не могу... Вот почему обеим сразу.
Мы выходим из их дома около дельфинария. Нас ждет красиво убранная маршрутка. Чтобы отвезти в храм Великомученика Димитрия Солунского. Для венчания рабов Божьих Михаила, Черненькой и Беленькой. Жених и невесты садятся в маршрутку. Рядом – Сергей Никитич.
Мой знакомый маршрутчик, сидящий на крыше вверенной ему «Газели», хлопает кнутом, и пони с осликом, запряженные в маршрутку, трогают с места, оставляя на мостовой яблоки, которые сделали бы честь большой человеческой лошади. Лошади, в свою очередь, тоже оставляют яблоки. Что с них взять. Да и не на параде, чать. А почему вообще лошади? Так это полковник Кот для торжественности события одолжил служивых коней у своего кореша в Кремлевском полку. Говорят, президент был не очень доволен. Он привык перед приемом импортных послов сидючи на лошади порубать для разминки лозу, в смысле голубые ели. Но ему объяснили, что лошадей отправили на уборочную в Завидово по случаю невиданного урожая болотного хвоща. Поэтому лозу пришлось рубить символически. Сидя на белогривых лошадках в ЦПКиО. В целях имитации скачки скорость карусели увеличили в три раза, а в качестве лозы использовали натыканные вокруг карусели цветы с юбилея Яшки Боярского в Кремлевском дворце. Президент скакал на белогривой лошадке и пел полюбившуюся песню все того же Яшки Боярского:
Потом президент от души поблевал в золотую вазу эпохи Мин, презент
