обработали, если бы обработали – давно бы позвали его: все равно надо будет везти ее в другой корпус – в ожоговом лежали в основном только сильно обгоревшие пациенты.
– У тебя зажигалка есть?
– Да есть, есть. Тише ты. Видишь, санитар закемарил. Пусть отдохнет малёк, бедолага.
Судя по голосам и по бензиновой гари, пахнувшей на Мишу, когда они прошли рядом, мужчина был водителем, а женщина местной пациенткой; врачи и медсестры на пожарную лестницу курить не ходили, у них для этих целей имелось свое помещение.
(Вообще-то ночные посещения в больнице были категорически запрещены, но достаточно было сунуть дежурной сестре червонец, и – хуйдевкинелю!)
– Ты чего по ночам стал ездить?
– Да днем работы много, клиент косяком пошел – только бомби.
По голосу было слышно, что мужчина врет. Мише стало интересно, но глаза открывать он все-таки поленился.
– Гад ты, Саня, гад! Столько лет вместе прожили, Машка в школу в этом году пойти должна, а ты?! Сволочь.
– Лен, я же не ухожу от тебя. Не собираюсь. Не думаю даже... закрутился просто. Времена-то нынче тяжелые. Да и лекарства у тебя дорогие... работать надо. Давай я тебе лучше новый анекдот про Ельцина расскажу.
– Иди ты. Мне смеяться больно.
Миша приподнял голову и открыл глаза. В тусклом свете дежурного освещения он увидел широкоплечего, одетого в черную кожаную куртку, мужчину, переминающегося у прикрытой двери, отделяющей больничный лифт от пожарной лестницы. Рядом с ним у самого окна, на лестничной площадке, просматривался силуэт молодой светловолосой женщины, запахнутой в домашний махровый халат. Мужчина стоял к ней вполоборота, как бы полуотвернувшись, потупив взгляд, как это делают маленькие провинившиеся дети.
Она что-то еле слышно сказала.
Он ответил.
Она отошла от окна и, по всей видимости, сдерживая внезапно нахлынувшие слезы, уткнулась плечом в дверной косяк. Он обнял ее, видимо, стараясь успокоить, но как-то неловко, сбоку;
и тут
ее лицо попало в яркую полосу дежурного освещения...
Начинаясь сразу же под ее коротко остриженной светлой челкой,
пересекая наискосок левую бровь и
обогнув охваченную уродливыми рубцами глазную впадину,
от верхнего края виска и до самого подбородка -
пролег,
замазанный каким-то зеленоватым кремом,
не совсем заживший еще,
широкий ожоговый шрам.
Миша уже где-то видел такое. Нет, не в Медицинской энциклопедии, это он помнил точно – в это многотомное издание он заглядывал лишь однажды, чтобы уточнить симптомы одной весьма распространенной венерической болезни – он видел что-то подобное, скорей всего, еще в школе в иллюстрированном пособии по гражданской обороне на уроках начальной военной подготовки, в старших классах. В этой книге, за картинками, поясняющими порядок оказания первой помощи при огнестрельных ранениях, сразу же после ужасающих фотографий людей, зараженных бубонной чумой и сибирской язвой, была глава, посвященная «повреждениям кожных покровов при попадании в зону водородного (термоядерного) взрыва».
Немного успокоившись в его неловких объятиях, и видимо почувствовав, что на них кто-то смотрит (кто-то чужой, посторонний), она снова отошла к окну и повернулась к нему здоровой, не тронутой огнем половиной своего молодого и некогда – даже сейчас об этом можно было сказать с полной уверенностью – красивого лица.
Третья степень. Никак не меньше, подумал Миша, – особенно на щеке; шрамы на всю жизнь останутся. Кошмар. Ведь для любой бабы лицо – важнее иконы в красном углу (если она вообще в доме имеется, после 70-и лет научного атеизма). Они же макияж по два часа каждый день делают, кисточки какие-то покупают, чтобы ресницы длиннее казались, брови выщипывают, за морщинами следят, а тут... и мужика жалко, понятно, почему он по ночам приезжать стал...
– Эй, пехота, забирай свою болезную. Пятый корпус, с палатой на месте определишься.
Джурджа смотрела на него осоловелыми глазами. Начали сказываться ночное время, перенесенный стресс и обезболивающий укол, который ей наверняка сделал провозившийся с ней больше часа сердобольный старенький доктор. Миша подкатил ее к лифту и остановился в ожидании вызванной кабинки. Мужчина деликатно заслонил собой обожженную женщину и, понуро взглянув на кресло-каталку, аккуратно прикрыл за собой дверь.
Дочка в школу пойти должна – подумал Миша – да, парень, одному тебе придется на школьные собрания ходить. Да и вообще...
В пятом корпусе Джурджу быстро приняли и разместили. Миша, вернувшись в санпропускник, отыскал тетю Симу и выпросил у нее последние заныканные сто грамм.
– В ожоговом был?
– Да.
– Ладно. Тогда разговляйся.
В комнате отдыха постоянно что-то происходило: броуновское движение сонных медсестер, заспанных санитаров, каких-то пьяных уборщиц и заглянувших якобы по ошибке дежурных врачей. Заснуть было практически невозможно. Но Миша, потрясенный увиденным и слегка успокоенный последней дозой варварски разведенного к концу смены спирта, спал как убитый. Был, правда, момент, когда его кто-то хотел растолкать, но потом быстро поняв, что это невозможно, махнул рукой и, обдав его тяжелой волной застарелого перегара, перебившей даже Мишин выхлоп, вышел в наполненный загадочными ночными звуками больничный коридор.
Миловидный, ангелоподобный гермафродит, опорожняющий набитый цветами кишечник, этой ночью Мише, к его великой радости, больше не являлся.
Уже утром, сдав смену, наматывая перед уходом теплый шерстяной шарф, Миша спросил у проходящей мимо тети Симы:
– Меня ночью вроде разбудить пытались...что-то стряслось?
– Да как тебе сказать, уголовника вчерашнего опять привезли.
– Буянил?
– С таким ножевым, в область сердца, – не побуянишь. Кровопотеря большая.
– Фиму Аллигатора, подельника его, менты, видно, отпустили – доразобраться, небось, решил...
– Да нет. Врач со скорой сказал – сожительница порезала...
– Та, что у нас с вещами зависала, учительница?
– Выходит, что так. По тому же адресу выезжали.
Миша надел вязаную шапку и поднял воротник.
– Ты домой, тетя Сима?
– Сначала в гинекологию надо зайти – договориться. Сам знаешь, обещал – сделай; одно слово – хуйдевкинелю!
Миша затянул молнию на куртке и со вздохом на прощание подметил:
– ЛЮ, тетя Сима, еще как ЛЮ...
Миша Тюлин давно обратил внимание на одну устойчивую психофизическую тенденцию: когда он выходил за больничную ограду, настроение у него повышалось, депрессия отступала, а жизненные перспективы начинали казаться не такими мрачными и безнадежными.
Постоянно контактируя с больными и травмированными людьми, являясь свидетелем бесчисленного множества чужих горестей и несчастий, постепенно приходишь к простому, но чрезвычайно утешительному
